ВЫСКАЗЫВАНИЯ О ГУРДЖИЕВЕ

«Кем же был Георгий Гурджиев, человек-легенда, “поработитель мужчин” и “соблазнитель женщин”, пугало одних и спаситель других: Татак, Черный грек, Тигр Туркестана и племянник князя Мухранского? Вопрос этот задавался неоднократно и многими, и каждый ответ на него был непохож на другой. Есть геноновская, успенская, антропософская, повелевская, субудовская, шанкарачариевская, раджнишевская, наконец, обывательская точка зрения на Гурджиева. Очевидно, невозможно создать непротиворечивый образ этого многранного явления. Однако, что можно выделить в качестве главных штрихов возможного портрета этого человека?

Это был человек, который принес учение, названное им “Четвертый путь”, облаченное в форму одновременно привлекательную и пугающую, гротескную и шокирующую. Оно поражало терминологической ясностью и угнетало чудовищной тарабарщиной, одновременно хрупкое – вспомним гурджиевскую музыку – и тираническое, оно восхищало красотой и отталкивало уродством.

Это был человек сверхзадачи, поставленной им перед собой и решаемой всей его жизнью. Первоначально она формулировалась как задача «исследовать со всех сторон и понять точный смысл и цель человеческой жизни», впоследствии – как задача “разрушить в людях склонность к внушаемости, которая заставляет их легко попадать под влияние «массового гипноза», преодолеть тот космический и социальный гипноз, который овладел человечеством, потерявшим связь со своей сущностной основой.

Это был человек могучей воли, труженик и подвижник, человек жизни активной и созерцательной, добывший редчайшие смысловые основания для собственной жизни, создавший целостную систему саморазвития и работы над собой, построивший духовно-трансформационную структуру и применивший ее посреди бурной эпохи войн и революций, беспощадных социально-культурных потрясений, обвалов и перемен и выстоявший, вопреки всем шквалам. Он преодолел трудности, которые сломали бы всякого, благодаря энергии, которую давала ему его сверх-задача.

Это был один из творцов целой культурной эпохи, идеям и стилю которого объязаны многие направления западной мысли и западного искусства. Сальвадор Дали, Бернард Шоу, Рене Домаль, Кетрин Менсфильд, Джон Тумер, Родни Коллин, Джон Беннетт, Е.Ф. Шумахер и многие другие феномены культуры ХХ века немыслимы без его явного или опосредованного влияния.

Это был балетмейстер одного бесконечного балета, создавший уникальный сценический космос, философский спектакль, балет-школу и балет-притчу, поразивший Францию и Америку экстравагантностью “храмовых” танцев, костюмов, декораций и ансамбля, медиумичностью актеров и необычностью музыки.

Это был композитор, обладающий врожденным восточным лиризмом, укоренненый в песенной стихии тех народов, среди которых прошла его молодость. Музыка Гурджиева несомненно несет в себе опыт работы с состояниями, опирающейся на суфийские, христианские и вообще ближневосточные музыкальные традиции. Это не европейская музыка в плане развития, противоборства и внутренней поступательной логики, а восточная музыка погружения и бесконечной разработки единого пространства. В этой музыке соединяются песенное, танцевальное и хоральное начала, салонный и храмовый элемент. Ее ладовость и мелодическое построение намекают на древние песнопения о рае и об утрате рая.

Это был писатель с исповедальной нотой, с восточным плетением сюжетов, временами патриархальный моралист, измеряющий трехмозглых землян традиционной меркой совести и ответственности перед Богом и природой, временами абсурдист, строящий чудовищные периоды и фразы, длиной до полутора страниц, создающий зубодробительные неологизмы и мыслящий неповоротливыми комьями мыслей, но тут же ослепляющий стремительными и точными прозрениями.»

Аркадий Ровнер  «Гурджиев и Успенский»

“Место Гурджиева в мире духовных учений и учителей таинственное, интригующее и несомненно очень важное. Истинно он был – если заимствовать это выражение из его брошюры, написанной во время его пребывания во Франции – вестником грядущего добра. Сегодня, когда то, что когда-то было эзотерическим, выходит на рынок и входит в жизнь каждого человека и когда барака влияет на тысячи людей, может понадобиться некоторое усилие воображения, увидеть в этом человеке высокого посвященного древней эзотерической школы, который возложил на себя миссию показать Западу, что человечество находится в состоянии сна, что есть высшие уровни существ, и что где-то есть люди, которые знают. У него определенно были данные и дар извлекать самое существенное из многих учений с тем чтобы представить его очищенным от культурных тенет и условностей в соответствии с ситуацией, в которой он оказывался. Одна из связанных с ним загадок это контраст между его видимым мастерством и тем фактом, что на протяжении его жизни он оказался неспособным поднять ни одного из всоих учеников до своего уровня и тем самым основать традицию в полном смысле этого слова. Однако он не проиграл, поскольку мы судим о нем не по его воздействию на несколько человек, а по его роли в истории культуры и духовности. Как ни один человек он сумел преподать европейскому и американскому миру шок, может быть более важный, чем культурная волна ранних шестидесятых годов”.

Американский психолог Клаудио Нараньхо

«Гурджиев был скуп на слова, он строил фразы так, как будто они предназначались лишь для данного конкретного момента. Наши крестьяне так разговаривали, и вот поэтому Толстой любил поговорить с ними, — они думали и чувствовали именно так, как говорили. Иногда приходилось «вылавливать» суть реального смысла с его простотой, силой и представало в истинном виде (как и натуральный сахар), не подвергаясь литературным манипуляциям и украшениям, которые служат лишь завесой правды. Истина не нуждается в утончении и разбавлении: ей не требуется ничего, кроме как оставаться нетронутой. Я думаю об этом, как о водянистых персиках в банках, которые прошли через производство и сравниваю их с реальной вещью, нетронутой, а не «улучшенной» (некоторые люди будут пытаться «улучшить» даже истину). Куда делись все их соки, чудесные целебные соки? Так же и с речью: утрачиваются все силы, их не заменить учтивостью, которой недостаточно или не должно быть достаточно. К сожалению, во многих случаях ею довольствуются».

Анна Ильинична Бутковски-Хьюит

«Даже сейчас я не берусь описать Гурджиева. Это все равно, что попытаться дать описание Природы во всех ее проявлениях. И я не могу говорить о материале его учения, его методе или смысле. Я могу рассказать лишь о том, что происходило со мной. Его метод применялся к каждому человеку по-разному, и каждый по-своему рассказал бы о своем опыте. Он полностью отличался от того, каким я себе его представляла, и мое понимание Гурджиевского метода также менялось от одной ступени обучения к другой. Это история новой системы образования, в которой учитывается все, на что вы способны с вашей наследственностью, воспитанием, вашим желанием и вашей волей. Она не имеет никакого отношения к психоанализу или другим современным разновидностям интроспекции. Она очищает и наполняет. Ее наука заключается в точности, с которой вы оцениваетесь и с которой вы направляетесь — достаточно медленно, чтобы не сломать вас и достаточно быстро, чтобы удерживать вас в том состоянии изумления, неожиданности, шока, раздражения, угрызений совести, радости, которое уже само по себе способно пробудить дремлющие в вас силы. Первым утверждением об учении, услышанным мной от Гурджиева, было: «Я не могу вас развить; я могу создать условия, в которых вы можете развить себя».

Маргарет Кэролайн Андерсон

«В его присутствии истина проступала, как под резцом гравера. Малейшее малодушие, мельчайшая ложь или отклонение − пусть непреднамеренное и незначительное − неизменно обнаруживались просто благодаря его присутствию. Он поощрял искренность и сталкивал вас с вашей собственной слабостью, неспособностью быть искренним даже с самим собой. Я часто слышала фразу: «Стать взрослым». Это была одна из основных идей его работы: повзрослеть благодаря собственным усилиям».

Соланж Клостер из эссе «Десерт»

Back To Top