НИКОЛАС ДЕ ВАЛЬ — ПАПА ГУРДЖИЕВ (DADDY GURDJIEFF)

В связи с выходом этой книги воспоминаний о Георгии Ивановиче Гурджиеве хочу выразить благодарность за любезное сотрудничество Ионе Биркер Чаванне, Кристофу Стегманну, Полю В. Тейлору, Роланду Толмачову, а также одному недавно скончавшемуся другу по переписке, так и оставшемуся для меня анонимом. Мир душе его!

 

Н. де В. Июнь 1997 г.

 

Содержание

 

Предисловие

 

Вступление

 

Приорэ де Басс Лож

 

Гурджиев и Нормандия

 

Париж, улица Колонель-Ренар

 

(перевод с французского Елены Зенисер)

 

Другие воспоминания

 

Путешествие по Кавказу под руководством Г.И. Гурджиева (перевод с франц. Елены Зенисер)

 

Встреча с Григорием Распутиным (записано по рассказам моей матери) (перевод с франц. Эдуарда Ермакова)

 

Последние дни Кэтрин Мэнсфилд (перевод с франц. Эдуарда Ермакова)

 

Предисловие

 

Пересматривая в ноябре 1927 г. законченный проект первой части своих трудов, названных «Рассказы Вельзевула своему внуку», Георгия Иванович Гурджиев не мог не констатировать: «Принятая для выражения моих идей форма не может быть понята никем, кроме лишь тех читателей, что имеют определенное знание необычной особой формы моего мышления. И наоборот, другие читатели […] не поймут практически ничего. («Жизнь реальна только когда «Я есть», стр.24-25).

 

Предупреждение Гурджиева остается действительным до наших дней, особенно для тех, кто не знал его лично, или тех, которым не удалось (как это следует делать) прочувствовать человека через его письменное творчество.

 

С момента смерти Гурджиева в 1949 году на темы его идей исписаны бесчисленные страницы. В настоящее время эти идеи и их применение растворились в доминирующих тенденциях движения, называемого Нью-Эйдж. И, к сожалению, вышло слишком мало свидетельств, касающихся самого человека. Поэтому людям, не прочувствовавшим человеческую жизненность автора, очень сложно, если не невозможно, ощутить квинтэссенцию его творчества.

 

В действительности, кроме величественной биографии Гурджиева, вышедшей в 1991 году из-под пера Джеймса Мура, существует только несколько разрозненных и довольно упрощенных эскизов о нем, и поистине никто не оказался способным дать точное свидетельство о личной жизни и каждодневных привычках Мастера.

 

Николай де Валь разделял многие стороны его ежедневного бытия, был их свидетелем. Вначале — мальчик из Приоре, самый старший из всего детского сообщества. Затем, позже — молодой человек, который жил с Гурджиевым в его никогда не пустовавшей парижской квартире… Здесь он служил «мальчиком на побегушках» и был свидетелем событий и поступков мастера в его собственномдоме. Таким образом, Николай пользовался уникальной возможностью наблюдать, подмечать малейшие аспекты жизни человека, уважаемого и обожаемого за фантастическую экстравагантность, создававшую образ сверхчеловека в глазах не способных прочувствовать спрятанную за маской фокусника реальную человечность.

 

Мудрая хитрость и удивительные способности Гурджиева наиболее впечатляющим образом проявляются в невероятной истории его побега из России, когда он с большой группой людей спасся от опасностей революции. Исход начинается в 1917 году и продолжается в области Кавказа, где выпало родиться Николаю.

 

Есть только один документ, рассказывающий об этом удивительном приключении (кроме того, что вдохновенно описал Гурджиев в главах «Встреч с замечательными людьми») — это рассказ Томаса де Гартмана, крестного отца Николая. Его воспоминания, вместе с воспоминаниями матери Николая Элизабет де Валь, имеют огромную ценность и позволяют измерить удивительную широту практического гения Гурджиева.

 

Несколько лет спустя, в Приоре, это практическое понимание будет возведено на уровень искусства, которое многие без колебаний назовут «магией» и которое будет непреодолимо притягивать вращавшихся в то время вокруг мастера многочисленных детей. Он очень любил маленьких детей и в своей деятельности уделял особое внимание будущему развитию малышей. Это постоянное внимание находит свое отражение в воспоминаниях Николая: Гурджиев часто спрашивал его, повторяет ли он «pomni sebia» (буквальный смысл этих русских слов — «будь настороже» — слишком пресен в сравнении с глубочайшим и богатейшим смыслом использованной формулы).

 

Гурджиев заботился о тех, кого он любил, и постоянно устраивал им испытания, которые могли принимать различные формы. Иногда речь могла идти, например, о простых заданиях, которые делались в одиночку. Иногда, наоборот, требовалось участие в том, что могло показаться преувеличенной демонстрацией собственных талантов Мастера — например, талантов шофера, торговца или повара.

 

Гурджиев тонко чувствовал окружающих и беспристрастно оценивал их действия, как, впрочем, и свои собственные.

 

Большинство из окружавших его тогда детей со временем забыли плоды этого привилегированного обучения. Но Николай запомнил то, чему его учили. Читатель найдет на страницах этой книги живой портрет человека, который не только любил жизнь, но и культивировал каждый аспект полного как возможностей, так и испытаний существования.

 

В начале 30-х годов вместе с Николаем я провел несколько лет в Приоре у Гурджиева. Но я в то время был мал, и в памяти у меня осталось лишь несколько образов — игры на лужайке или запахи кухни. Также моя мать брала меня с собой, когда ездила к Николаю и его семье в Нормандию. Единственное воспоминание, которое осталось у меня от этого путешествия: я хочу любой ценой забраться на велосипед…

 

Я вновь встретил Николая в Женеве 1949 году в компании Гурджиева. На этот раз я был его механиком и «человеком на побегушках». Я также тесно общался с Николаем в Женеве в течение последних нескольких лет. Так что хочу подчеркнуть более всего: я знаю Гурджиева очень давно, и уже достаточно хорошо знаю самого Николая, чтобы подтвердить: воспоминания, которые он вам предлагает, совершенно беспристрастны независимо от того, идет ли речь о нем самом или о ком-то другом. Поэтому то, что представлено нашему вниманию, является абсолютно подлинным.

 

Поль Б. Тэйлор, Женева, январь 1997 года

 

Вступление

 

О Георгии Ивановиче Гурджиеве, его происхождении, многочисленных приключениях и о его первом появлении в Москве, С.-Петербурге и других местах в России до и во время Октябрьской революции 1917 года были опубликованы многочисленные, более или менее серьёзные, труды. Его учение многократно комментировалось — также как и личности некоторых из его многочисленных учеников.

 

Совершенно естественно, что я не стану лишний раз возвращаться к тому, что уже много раз говорилось и писалось о г-не Гурджиеве[1].

 

Я задался целью очень простой, совершенно не амбициозной и лишённой какой бы то ни было литературной претензии.

 

Мой крёстный отец, Томас де Гартман, в своей книге “Наша жизнь с Гурджиевым”, абсолютно точно подмечает (я цитирую по памяти, довольно точно): «Если я не заставлю себя покрыть страницы чернилами прямо сейчас, рассказать то, что ещё свежо у меня в памяти — мои воспоминания будут потеряны навсегда». Незачем говорить, что я чувствую ту же самую необходимость, и даже более значительную — в связи с моим возрастом.

 

Я вхожу в сумерки своей жизни, и поэтому мне кажется, что пришло время восстановить давнее прошлое: моё детство в Приорэ, встречи, впечатления, несколько прожитых и неизвестных эпизодов, анекдоты и т.д. – всё, что связано с личностью г-на Гурджиева.

 

Но хватит комментариев. Пусть мой труд станет ещё одним безыскусным свидетельством, которое, может быть дополнит уже существующие.

 

Я решил, что никогда не поздно разделить с другими − особенно с теми, которые знали Г. И. и которые по-прежнему чтят его память − те несколько впечатлений, несколько воспоминаний, которые у меня остались и которые буквально просятся на бумагу.

 

С другой стороны, есть нечто, отличающее меня от многочисленных предшествующих авторов: многие из них никогда не встречали, не знали лично Г. И.

 

Поэтому я могу позволить себе некоторые вольности, ведь я буду говорить о моем родителе. Это всё-таки довольно важная деталь.

 

К сожалению, я потерял из вида своих сводных братьев и сестер, имена которых я сознательно не называю, но которых достаточно много. Увы, сейчас они рассеяны по всему миру.

 

***

 

Я встретил Георгия Ивановича в 1939 г. в Париже, незадолго до начала Второй Мировой Войны.

 

Те пять лет, которые я, по причине моего официального гражданства, провел в финской армии (1939-1944 гг.), естественно, не дали мне думать о поступлении в высшие учебные заведения и тем более не позволили приобрести какую-нибудь специальность. Я выполнял в армии некоторые задания — правда, большинство из них до сих пор ещё сохраняют конфиденциальный характер.

 

Во время войны я познал реальные опасности, лишения, потери и обыденную жестокость фронтов.

 

Моя мать, которая переехала в Финляндию, когда я там воевал, часто говорила мне о возможности возвращении во Францию после войны. И в результате в ноябре 1948 г, после длительного путешествия на поезде через разрушенную бомбардировками союзников Германию, мы оказались в Швейцарии.

 

Мы высадились в Женеве словно бродячие артисты: с посудой, с пестрыми разложенными в шестнадцать баулов пожитками… Первое время в Женеве было исключительно тяжёлым и нам пришлось жить в большой бедности.

 

Жанна де Зальцман, одна из самых верных учениц Г. И., его неоспоримая правая рука и хранительница его учения, с 1939 г. ни разу не теряла связи с нами. Эта исключительная женщина, которая можно сказать, видела меня с рождения (родился я на Кавказе, во время нашего исхода из России) постоянно держала нас в курсе событий, которые происходили во Франции и которые могли бы нас интересовать.

 

Я хочу отдать здесь дань почтения Жанне де Зальцман, которая никогда не оставляла нас в беде. Ее доброта к нам была просто невыразимой.

 

Это она предупредила нас о возможном приезде г-на Гурджиева в Женеву в июле 1949 г.

 

***

 

Вот уже некоторое время моя мать и я ожидаем на тротуаре перед гостиницей «Бристоль» (Bristol) на улице Монблан в Женеве. Наконец показывается караван Гурджиева – головная машина, «ситроен» пятнадцати лошадиных сил, за ней еще два больших автомобиля. Они с трудом паркуются вдоль тротуара неподалёку от гостиницы.

 

Бледная улыбка осветила лицо Георгия Ивановича, когда он увидел на улице меня и мою мать.

 

Никаких поцелуев и объятий с Метром. Такое чувство, будто мы виделись накануне!..

 

Я поспешил к «ситроену», чтобы помочь месье Гурджиеву выйти из автомобиля. И я был очень удивлён, увидев его в нахлобученной феске, в восточных туфлях и без очков — в его-то возрасте! Он оперся на моё плечо и с большим трудом вылез из автомобиля. Я нашёл его усталым, очень постаревшим и изношенным. Цвет лица его был землистым. Тяжёлые мешки под глазами изменили его ранее исключительно пронзительный взгляд.

 

Он достаточно вяло пожал мне руку и поприветствовал мою мать кивком головы. Черты лица Г.И. казались мне застывшими.

 

Стоя на тротуаре, он попросил меня пойти купить ему пачку сигарет «Кельтик», а также «Собрание» — шикарные сигареты, которые встречались довольно редко, хотя в табачной лавке «Рейн» напротив гостиницы их можно было купить.

 

Он увидел, как я перехожу улицу Монблан, чтобы сделать эти покупки. Когда я вернулся, он бросил мне прямо в лицо по-русски:

 

− Посмотрите-ка на это! Что за вихляние задом? Как хаснамусс![2] Надо следить за своими манерами и походкой!..

 

Да, нужно признать: точность и острота его взгляда, его наблюдательность всё-таки остались неизменными!

 

Я знал далеко не всех из его эскорта. На первый взгляд, много совсем новых людей! Кстати, довольно многие, даже большинство сопровождавших Г.И., как-то слишком быстро разошлись в разные стороны.

 

Я узнал потом, что Георгия Ивановича на достаточно длительное время задержали на швейцарской границе: таможенники требовали от него некоторые документы, которых у него с собой не было.

 

Две очень красивые девочки отделились от группы. Каждая несла элегантный чемодан, наполненный напитками, едой и сладостями. Они подошли к нам.

 

Гурджиев, моя мать, Жанна де Зальцман, Дороти Карузо (вдова известного итальянского тенора), я сам и еще двое незнакомых мне людей зашли в небольшой салон гостиницы «Бристоль». Было сразу видно, что место далеко не порадовало Г. И. Он, кстати, достаточно быстро разразился грозой − на мой взгляд, кстати, очень слабой, если сравнивать эту вспышку с его знаменитыми вспышками гнева на публике в прошлые времена.

 

− Я не хочу оставаться в этом жалком месте! − вскричал он.

 

И потом, обращаясь к Жанне де Зальцман:

 

− Найдите мне немедленно что-нибудь другое, Жанна!

 

Я увидел бедную Жанну де Зальцман, которая перебежала улицу Монблан и быстро вошла в известную в Женеве гостиницу «Де Берг» (des Bergues). Через полчаса она вышла с хорошими новостями: там было место для Георгия Ивановича, вернее, даже не там, а в гостинице «Отель де ля Пе» (l’Hotel de laPaix), напротив озера.

 

Я, конечно, не смогу с уверенностью утверждать, что Г. И. доехал до Женевы, чтобы встретить нас, меня и мою мать. Но, тем не менее, наше присутствие в этом городе после длительной разлуки не было ему совсем безразличны и даже стало одной из причин его приезда…

 

Пока Жанна де Зальцман занималась делами (затем она побежала смотреть ту гостиницу), Гурджиев сделал знак двум девочкам, которые дошли вместе с нами до «Бристоля».

 

Я, к моей большой радости, увидел одну из них направляющейся к моей матери с конвертом в руке. Вторая, сидевшая возле меня, протянула незапечатанный конверт и мне самому. Достаточно было взгляда, чтобы увидеть, что там была пачка долларов, которые в то время (обменный курс 4,37 франка за доллар) были для нас действительно манной небесной. Ещё раз ярким образом выразились удивительная интуиция, несравнимая доброта и щедрость сердца Георгия Ивановича. Одному Богу известно, в какой важный для нас момент появились эти деньги!

 

Значение улыбки, появившейся на губах открывшей свой конверт матери, конечно, не ускользнуло бы ни от кого.

 

– Зайди ко мне в гостиницу после ужина − сказал мне Г.И.. − Тебе надо также заняться смазкой и заменой масла в моей машине.

 

Удивительно, но каждый раз это был один и тот же сценарий. Георгий Иванович, может быть, в тридцатый раз доверял мне свою машину, чтобы проверить её и смазать, и каждый раз это происходило при наших встречах.

 

Когда в послеобеденное время я постучал в дверь Георгия Ивановича, уже в гостинице «Де ля Пе», я нашел его сидящим на биде, с измученным лицом — он в очередной раз страдал от вздутий живота и хронических газов. Несмотря на лекарства, которые он принимал регулярно, он никак не мог отказаться от минеральной воды, от спиртного и от острой пищи.

 

Он никогда не стеснялся передо мной, в каком бы виде он не представал. Я увидел, как он полностью разделся, и не мог сдержать своего волнения перед этим человеком, тяжело больным, находящимся в конце своего жизненного пути. Я увидел его таким — расслабленным, в длинных кальсонах – и это напомнило мне период, когда (в Париже, в 1937 году) я служил ему «мальчиком на побегушках».

 

Я почувствовал себя комфортно; обстановка этого гостиничного номера показалась мне домашней и интимной.

 

− Передай мне брюки, − сказал он.

 

Я увидел, как Г.И. достал из тёмного портмоне несколько швейцарских купюр и со своей незабываемой добротой немедленно протянул их мне.

 

– Позаботься о моей машине. Жду вас обоих на ужин, − сказал он.

 

Мы встретились все вместе вечером, в буфете первого класса на вокзале Женевы. Как я уже говорил, многие гости, присутствующие в этот вечер на ужине, мне были неизвестны. Дороти Карузо распоряжалась финансами. Я немного забыл многочисленные ритуалы, которые нужно было соблюдать в присутствии Георгия Ивановича.

 

К моему большому сожалению, Мэтр практически не произнёс ни слова во время всего ужина.

 

Оркестр, игравший очень громко, раздражал Гурджиева. Тотчас же был вызван метрдотель, ему дели очень большие (по тем временам) чаевые с пожеланием сказать музыкантам замолчать или играть под сурдинку. Мне сложно сейчас вспомнить в точности реакции сидевших с нами за столом посторонних людей; но надо сказать, что наше окружение с трудом сдерживало любопытство.

 

Конечно, в первую очередь вызывала любопытство личность Г.И., его внешность — но так же и стаканы арманьяка, водки с перцем, ломти копченой медвежатины и мяса верблюда, которые передавались от приглашённого к приглашённому!..

 

Гурджиев удивил меня, когда вдруг вышел из немоты и начал говорить:

 

− Зачем уезжать из Франции в 1939 году? Ты мог бы быть генералом, дурак!

 

Потом, обращаясь к Жанне де Зальцман:

 

− Конечно, в этом городе есть торговец «ситроенами»? Я хочу, чтоб у Коли тоже была своя машина. Проследите за этим.

 

Это было обещание, которое наполнило меня радостью. Как легко догадаться, Жанна де Зальцман, выполнила обещание, которое Г.И. дал ей перед всеми, хотя машина оказалась не «ситроеном», а очень комфортабельным «остином».

 

Я должен сказать, что все эти разговоры проходили по-русски, и большинство людей, сидевших за нашим столом, их не понимало.

 

Гурджиев выглядел усталым и хотел, очевидно, вернуться в Париж, как можно скорее. Он назначил нам с матерью встречу в кафе «Амбассадор» (Ambassadeur) на следующий день.

 

Что касается меня, я очень внимательно позаботился о его «ситроене». Я поставил машину у тротуара в назначенное время, смазал, поменял масло и тщательно вымыл.

 

Георгий Иванович был не в духе и молчал. Часть группы пришла в кафе. Две другие большие машины и их пассажиры ждали нас недалеко от «cитроена».

 

В это время в кафе появилась моя мать. Согласно своей привычке Г.И. налил ей чёрный кофе с ломтиком лимона и немножко перье. Моя мать сидела совсем рядом с ним. Тогда он сказал нам по-русски:

 

− Сейфы швейцарских банков трещат от моих долгов.

 

Это всё, что он сказал перед тем, как нас покинуть.

 

Я не переставал смотреть на его отмеченное печатью крайней усталости лицо. Он потерял свой динамизм и свой общительный характер… Г.И. с довольно большим трудом встал, и я проводил его до «ситроена». Моя мать очень вежливо поблагодарила его за подарки и пожелала ему приятного возвращения. Запустив машину, Георгий Иванович бросил нам последний загадочный взгляд — полугрустный, полудоброжелательный. Он вяло помахал рукой и уехал, влился в волну движения. За ним последовал эскорт.

 

Это последнее впечатление, которое осталось у меня от Г. И…

 

Как мы знаем, Георгий Иванович Гурджиев умер в американском госпитале в Нёйи в Париже в октябре 1949г.

 

____________________

 

[1] В дальнейшем я буду употреблять его имя и отчество в русском произношении – Георгий Иванович, или кратко Г.И.

 

[2] Хаснамусс – термин, придуманный Гурджиевым. Он означал глупого, манерного мужчину.

 

Приорэ де Басс Лож

 

Le Prieuré Des Basses Loges — Rue de Valvins, Avon (S & M)

 

Тому, кто появился в Приорэ в возрасте трех с половиной лет, а сейчас уже одной ногой стоит в могиле, очень сложно вспомнить давнее прошлое достаточно последовательно и близко к действительности.

 

Как известно, это большое поместье вначале принадлежало Фернанду Лобари, защитнику капитана Дрейфуса. Вдова адвоката продала меблированное здание Гурджиеву. Многочисленные помещения, неотделимые от самого поместья, были достаточно быстро выкуплены позднее благодаря собранным с большим трудом многочисленным пожертвованиям.

 

Чтобы изложить все так, как оно было, мне придется неким образом вернуться назад во времени и попытаться придерживаться определённого хронологического порядка в моих повествованиях.

 

Надо сказать, что Приорэ или, более точно, Институт Гармонического Развития Человека, требовал от своих взрослых обитателей постоянной непрерываемой физической и интеллектуальной работы, часто очень неблагодарной… В Приорэ ни для кого не было привилегий, исключая, возможно, нескольких старых англичанок с очень шатким здоровьем, самых почётных гостей и гостей, приезжающих на короткое время.

 

Каждодневная жизнь для большинства людей была очень тяжёлой и сложной; но надо сказать, что вращающиеся в то время вокруг Г.И. адепты соглашались следовать его правилам и потому добровольно подвергали себя трудностям и препятствием обучения.

 

Очень схематично это учение можно передать следующим образом:

 

Цивилизация нашего времени с ее бесчисленными возможностями постепенно отдалила современного человека от его первоначального типа. Она лишила его нормальных условий, в которых он должен был бы жить. Она направила его к новым, бесплодным устремлениям. Одним словом, она мешает ему развиваться гармонично.

 

Наша психика ни в коей мере не является единым и неделимым целым. Она состоит из трех низших частей, не сотрудничающих между собой. Точнее говоря, речь идёт о трех центрах, которым Г.И. дал названия мыслительного, эмоционального и двигательного.

 

Восприятие и проявления воли являются результатом беспорядочных действий этих трёх центров.

 

Можно с абсолютной уверенностью сказать, что три разных человека живут в каждом из нас: логический человек, эмоциональный и автоматический.

 

В наших действиях проявляются трое живущих в нас человек, каждый из которых хочет показать свою значимость и называться «Я». И, если мы стремимся к истинному психическому равновесию к согласованным мыслям и действиям, мы должны стараться обеспечить как можно лучшую координацию наших трех центров.

 

Человек рождён для того, чтобы быть всезнающим. Уметь делать всё, действовать сознательно, преобладать над своими слабостями, развивать свои ментальные способности и своё тело, знать свою природу, знать самого себя; таковы, в двух словах, гармоничные условия развития.

 

***

 

Мы живём в Параду, в одном из маленьких очаровательных домиков вокруг Приорэ. Дети находились под поочерёдным наблюдением различных мамочек, живших в то время в поместье. Это чередование матерей установил сам Г.И. — для того, чтобы совсем маленькие дети не привыкали к излишней ласке своих родных матерей.

 

Гурджиев считал, кроме всего прочего, что дети должны расти и гармонично развиваться, распускаться как цветы. Это полностью исключало традиционное школьное образование, получение теоретических знаний и все другие виды насилия над умом.

 

Я помню — к сожалению, достаточно смутно — Кэтрин Мэнсфилд. Её хрупкий силуэт, её короткие тёмные волосы и совершенно неповторимую улыбку. Кэтрин учила нас основам рисования.

 

Маленькая группка детей того времени состояла из Бусика (сына Александра и Жанны де Зальцманнов), Ивонны Пиндар, внука г-жи Успенской Лёни и меня.

 

К сожалению, за этим наполненным нежностью воспоминанием следует воспоминание иного сорта — о корове по имени Этель Мерстен. Эта страшная как блоха, неудовлетворённая старая дева наказывала нас, Бусика и меня, за любую мелочь, привязывая к деревьям, как это делали саксы со своими пленниками.

 

Как-то раз нас достаточно серьёзно наказал и Александр де Зальцман — после того как он поймал нас в оранжерее, где я играл в доктора, внимательно осматривая почти раздетую маленькую подружку…

 

Повсюду в Приорэ можно было увидеть фрески, рисунки, картины и другие маленькие шедевры, которые украшали стены и потолки Института. Так же там можно было увидеть надписи, например memento mori и т.д.

 

Все эти рисунки и надписи были сделаны очень талантливым художником Александром де Зальцманом, который окончил Академию Изящных Искусств в Мюнхене.

 

Я до сих пор ясно вижу этого удивительного художника, всюду таскавшего ведерки, шпатели и кисти. В несколько минут он творил на стене прерии или леса, наполненные сернами, зайцами, белками, различными птицами…

 

Александр де Зальцман превзошел себя, великолепным образом отдекорировав маленький балкон с лестницей, пристроенный к хлеву. На нем по несколько часов в день проводила Кэтрин Мэнсфилд — пары этого места считались целебными для её разрушенных чахоткой лёгких.

 

Я воздержусь от воспоминания о смерти Кэтрин и о приезде в Приорэ перед самым фатальным путешествием её мужа, Джона Мидлтона Мюрри. Уже очень много было написано и сказано об этом.

 

Адель Кафьян, литовка, великолепно говорящая по-русски, была приставлена в услужение Кэтрин и лечила её до последнего вдоха. Мужа Адель, армянского математика, звали Кристофером или Кристи. Я с большим удовольствием повстречал эту пару в Париже много лет спустя.

 

Адель не только была поэтессой, декоратором и писателем, но ещё и замечательно рисовала. Ей поручили, помимо всего прочего, копировать многие из картин Александра де Зальцмана. Эти копии очень сложно отличить от оригинала.

 

Дети обожали праздники в конце года и особенно появление традиционной огромной Рождественской ёлки. Её, прекрасно украшенную, постоянно ставили в большом салоне Приорэ.

 

С бьющимся сердцем мы раскрывали наполненные различными подарками огромные белые шляпные коробки. Все взрослые обитатели нашей общины готовили их для нас.

 

Г И. сидя на своём обычном месте с доброй улыбкой на устах, очень любил наблюдать за нашими реакциями и постоянно разделял нашу радость.

 

Я очень хорошо помню мать Георгия Ивановича. Это была простая женщина, обычно одетая в чёрное и с платком на голове. Мне казалось, что она ничем не занята, но она очень любила повторять армянские пословицы — направо и налево, в каждой ситуации. Г.И. относился к ней с почтением.

 

Я так же помню, несмотря на свой юный возраст, жену Георгия Ивановича, Жюли, худенькую и стройную, подтянутую. К сожалению, она, сраженная туберкулёзом, умерла в расцвете лет.

 

Жил с нами и Дмитрий, или Мидо, младший брат Георгия Ивановича, к которому тот испытывал реальную привязанность. Ему позволялось все!

 

Мидо был сибаритом, игроком, любителем болтовни в кафе и мелких подработок. Г.И. и другие близкие часто искали и находили его в различных публичных заведениях Фонтенбло, куда тот любил ходить.

 

Женой Мидо была Аста, родившая ему троих детей: Любу, Женю и Лиду.

 

Однажды, когда Женя и я были возле гаража во дворике, его отец, проходивший мимо нас с неприятной ухмылкой, без какой бы то ни было причины так сильно ударил сына по голени, что сломалась палка. Бедный Женя! Его не очень-то любили! Зато его сестра Лида, или Лидико, была любимицей Мидо.

 

Я любил Софи, сестру Г. И. (жену Георгия Львовича Капанадзе), на губах у которой всегда была довольно грустная улыбка.

 

Валентин, другой племянник, старше нас, плотный как турок, с очень мужественным профилем; Люсия, так же племянница Г.И., большая труженица, с очень тёплым и спокойным характером, как бы незаметная. Они завершали то, что можно назвать «кланом» Гурджиева.

 

Все эти близкие люди вращались вокруг Георгия Ивановича, постоянно жили в Приорэ и несли на себе различные обязанности.

 

Но было много и других обитателей, например, Метц, ворчливый и постоянно обижающийся, Чехович, Ольга Вахадзе, Лумис, Рахмилевич, Джаксон, Пэги Матьюз, Джейн Хипп, Мисс Гордон, Мисс Александер, Мисс Поттер, Луис Гопферт и т.д. и т.д.

 

Ко всем этим людям надо так же добавить несколько «анонимов», не исполнявших никаких определённых обязанностей, но изо всех своих сил старавшихся быть полезными.

 

Жила в Приорэ, среди других учениц, Этель Тейлор. Она завораживала меня, хотя ее лицо часто бывало строгим. У неё была прекрасная, с открытым верхом машина марки «делаж» с шикарным обитым светлой кожей, хранящим ароматы духов своей хозяйки салоном. Иногда я тайком залезал в эту машину и долгие часы мечтал, наслаждаясь многочисленными исходящими от этой машины привлекательными запахами…

 

Томас де Гартман, или Фома, как его звал Г.И., был исключительным музыкантом, мастером гармонии. Это был лучший из исполнителей композиций Гурджиева. Я часто видел, как он сидел за своим роялем, нервно, лихорадочно записывая ноты со слуха — Г.И. насвистывал ему восточные мелодии и другие мотивы.

 

Томас был моим крёстным; он считал, что у меня есть абсолютный слух и чувство ритма. Также и другие говорили мне, что я очень весьма выполняю различные ритмические движения. Я очень хорошо застывал во время «стоп» и у меня была развита необходимая ловкость и гибкость тела.

 

Жанна де Зальцман, Ольга Вахадзе, Лили Голубян, Нина Меркурова и некоторые другие, постоянно окруженные многочисленными мужчинами, отдавали всё своё время преподаваемыми Гурджиевым танцам и движениям. Этот спектакль обычно проходил в «Учебном Доме» — бывшем авиационном ангаре, превращённом в храм для учеников.

 

Была так же Ольга, жена Фомы, жившая в Приорэ со своими родителями (Шумахерами).

 

Мои детские глаза внимательно следили за всей деятельностью этого взрослого мира.

 

Ежедневно я видел мужчин и женщин, обращавших очень мало внимания на свою одежду. Они очень много и тяжело работали, напрягали спины. Одни толкали тележки и рыли траншеи, другие мотыжили землю, обрабатывали граблями аллеи, рубили деревья, чинили различные вещи, поддерживали чистоту и т.д. Всем интеллектуалам и другим «белым воротничкам» доставалось по заслугам.

 

Моя вышедшая из буржуазной, состоятельной среды мать научилась замечательно доить коров. Это было поручение на длительный срок, и оно заставляло её вставать очень рано. Работала она сознательно и со всей ответственностью…

 

Георгий Иванович часто делал то, что называлось «инспекцией», обходом: он неожиданно приходил в различные места, некоторое время наблюдал за работниками, давал им советы или удивительно точными и уверенными жестами показывал, как нужно делать.

 

Я повторюсь, но скажу, что детям очень повезло.

 

Лёня, Бусик, Ивонна, Мишель де Зальцман, Том и Фриц Петерс, хотя они были немного старше, а также племянницы Г. И. были моими друзьями по играм.

 

Помимо собак Филоса, Блэка и Мрамора, мы очень любили других животных Приорэ. Кстати, вспоминая животных… я никогда не прощу жившего при Институте кавказца Пачули, этого подонка, «мужчину на побегушках».

 

Однажды, когда я проходил около какой-то временной конюшни, я заметил лежащего прямо на полу Дралфита, нашего очень миролюбивого и доброго мула. Бедное животное заболело пневмонией и больше не могло стоять. И тогда я увидел вооружившегося кувалдой Пачули, которой начал зверски бить мула по голове. Я до сих пор сохранил в памяти агонию бедного Дралфита.

 

Позже ученики Гурджиева устроили настоящую конюшню для трёх коров и загон для Фифи, симпатичной чёрной кобылы. Выбирая подходящее время, я садился на Фифи без седла, вначале надевая ей простую верёвку, для того чтобы вывести её из конюшни, а потом скакал на ней до опьянения через леса, перелески, парк Приорэ.

 

Однажды во время таких скачек мне не повезло, и я упал вместе с лошадью в довольно глубокую канаву, вырытую учениками Г. И. вокруг бани (сама баня тоже была устроена в глубокой яме). Нужно было как можно быстрее достать Фифи из этой переделки. Вход на стройку был устроен благодаря траншее, покрытой досками, которые служили временным мостиком. Только после того, как я снял все доски, одну за одной, я смог пробраться по этой траншее, выйти на свободу и поставить все доски на место.

 

Однажды Гурджиев подарил Мишелю великолепную электрическую машину. Игрушки такого рода с мотором и гидравлическим управлением в те времена были исключительно редкими и дорогими.

 

Чтобы не вызывать ревность и зависть других детей, Г.И. решил подарить мне ослицу Маришку с маленьким ослёнком, который отзывался на имя Крикет… Скачки по поместью Приорэ начались с ещё большей силой.

 

Как и вся ее порода, Маришка была упряма и делала что хотела. Я понял, что для того чтобы на неё залезть, нужны были особые шпоры. Мне купили специальные упряжь и седло и даже маленькую тележку, чтобы можно было ездить в город за покупками.

 

И именно во время одного из таких выездов в Фонтенбло с Папусей[1] у меня остались впечатления, которыми я бы хотел поделиться.

 

Итак, мы ехали с Папусей на повозке, и он держал вожжи, всё проходило без малейшей заминки… до того как мы доехали до въезда в город. Тогда Маришка вдруг резко остановилась и легла на трамвайные рельсы. Несмотря на сбежавшуюся толпу, пронзительные звонки и крики водителя трамвая, Маришку невозможно было сдвинуть с места. Но вот один из зевак посоветовал нам пойти за ближайшим мясником, у которого был способ заставить слушаться упрямых животных. Я побежал к мяснику, который быстро пришёл на место со щипцами в руках.

 

Легко было представить, что за операцию собирался сделать этот человек. Я увидел, как он нащупал челюсти Маришки и энергично вставил ей щипцы в пасть. Подозревая, что произойдёт, Маришка резко вскочила, ринулась вперёд, и тройным галопом помчалась назад в Приорэ, оставив нас, удивлённых и беспомощных, на месте!..

 

Я не буду вспоминать о других подобных эпизодах, которые было немало…

 

Как я уже говорил, у Гурджиева были свои, особые идеи относительно религии, практиковании культа, школьном образовании детей и др.

 

В Приорэ, в своём владении, где он был абсолютным хозяином, он позволял себе Бог знает что.

 

Кроме криков и взрывов темперамента, в различных проявлениях, часто с ним случались приступы мегаломании вроде «Я − Бог! Я − Бог медицины, науки, физики» и т.д. Зачастую эти «переливания через край» сопровождались богохульствами по поводу веры или религиозных убеждений некоторых людей.

 

Часто у меня было чувство, что он не воспринимал себя всерьёз по отношению к этим крайностям…

 

Конечно, Гурджиев умел окружить себя компетентными, умными и образованными людьми (особенно в связи со своими лингвистическими проблемами). Но надо сказать, что практически никто не решался ему противостоять, что-либо говорить поперёк, критиковать, втягивать в диалог, вообще отреагировать на унижения, которыми он иногда публично награждал своих учеников.

 

Единственный, кто принимал вызов и высказывал (по-армянски) все, что думает, был его собственный младший брат Мидо. Однажды Г. И. позволил себе вмешаться в личную жизнь брата. После их длительного и серьезного спора мы увидели, как Мэтр выходит из комнаты брата раздражённым, но тем не менее слегка притихшим.

 

Гурджиев, конечно же, был необычной, превосходящей все рамки личностью. Влияние, которое он оказывал на своих учеников, также было велико. Все были в большей или меньшей степени в послушании, подчинении, слушали его заворожено, с открытыми ртами. Почти все почитали и восхваляли Г.И.; но некоторые его открыто презирали.

 

Его оккультные способности, всегда окружавшая его аура тайны, личный магнетизм, исключительная интуиция – как результат всего этого, многие женщины различных социальных уровней не смогли устоять перед ним и поддались его очарованию, которое многие противники с готовностью называли «демоническим».

 

Что касается моей матери, у неё было только одно желание − иметь ребёнка, Это тот ребёнок, которого ей предсказал Распутин (моя мать познакомилась с ним в Санкт-Петербурге, перед тем, как встретила Г. И.). Предсказание Распутина, таким образом, сбылось.

 

Я не могу судить, комментировать или задавать себе вопросы, почему и как моя мать поступила таким образом. Я могу только добавить к сказанному, что зачат я был на Кавказе, на борту корабля, между пятью и шестью часами…

 

***

 

Чтения «Вельзевула» проходили обычно в большом салоне под комфортабельными номерами отеля «Ритц». Те ученики, которые присутствовали на сеансах чтения, садились вокруг Георгия Ивановича. Часто этому предшествовал тяжелый день c различными занятиями. У большинства глаза были опущены, и они слушали гурджиевскую прозу в полной тишине, с религиозным вниманием. Эти тексты зачитывались вслух, чаще всего по-русски, людьми из его самого близкого окружения, тщательно выбранными мастером.

 

Что касается Г. И., он, как говорят французы, «пил сливки» — испытывал крайнее наслаждение. С довольным лицом, сверкая глазами, он лихорадочно и бесконечно затягивался своими русскими папиросами, часто смеялся (мы не знали, чему). Я видел, как он постоянно пробегает по аудитории взглядом, вглядываясь в лица и присматриваясь к всевозможным реакциям.

 

Это являемое им миру самым безудержным образом самоудовлетворение, как мне казалось, не соответствовало его уму, его интеллектуальным качествам.

 

Но, тем не менее, среди нас присутствовало животное, которому было наплевать на царившие в этом месте тишину и религиозное почтение. Оно абсолютно не придавало этому значения. То был пес Филос, которого Г. И. сильно полюбил — блохастая дворняга, хвост трубой, с постоянно грязным задом. Появлялся пес неожиданно, в любой момент. Беспечный и в то же время уверенный, он под снисходительными взглядами присутствующих разваливался во всю свою длину посреди салона.

 

***

 

Выйти из поместья Приорэ без особых причин было довольно сложно. Естественно, каких-либо официально выраженных или письменных запретов не было, но, тем не менее, это правило было очевидным для каждого. Прямо около входных ворот стояла своего рода будочка — сторожка, где можно было увидеть назначенных дежурных, следивших за порядком и выполнявших полученные указания. Я помню многих «церберов», таких как Меркуров и Свечников, которые наблюдали за всеми и были охранниками. Они обходили территорию, как сторожа, с большой связкой ключей в руках и всё повсюду вынюхивали.

 

Моя мать была очень религиозной, она делала вид, что абсолютно не знает принятых в Приорэ правил, например, того, что касается школьного обучения или религиозной практики. И, таким образом, я каждый день ходил в начальную школу Авона с Толиком, сыном Меркурова.

 

С приближением пасхальных праздников моя мать начала меня регулярно возить в Париж, в семинарию Святого Сергия на улицу Кримэ, где мы совершали религиозные обряды и причащались.

 

Моим исповедником в то время был знаменитый отец Сергей Булгаков, который задавал мне различные вопросы, в том числе и по поводу «Института».

 

Знал это Гурджиев или не знал, моей матери было безразлично.

 

***

 

Гурджиев всегда обожал прогулки на машине, и каждый раз с сопровождающими по его выбору. И скорость, и само вождение машины его буквально опьяняли. Мы часто ездили в гости к Жоржет Леблё, сестре создателя Арсена Люпена[2], которая выражала мне явную и очень большую симпатию, и я платил ей тем же. Она жила в очень милой местности, в городке, называемом Вилен (Villenne). Мисс Гордон и другие старые друзья Приорэ часто ездили туда вместе с нами.

 

Надо сказать, что многие верные и заслуженные жители Института часто не могли рассчитывать на поездки такого рода. Г. И. был эстетом, и люди не очень красивые, будь то мужчины или женщины, не имели надежды его сопровождать…

 

Я часто попадал в число таких «привилегированных» сопровождающих.

 

Георгий Иванович чаще отдавал предпочтение таким городам, как Виши, Невер и Дижон. Прогулки на машине часто чередовались с остановками — или просто на обочине дороги, или в каком-нибудь живописном месте. Под рукой всегда были термос, различные напитки и другие запасы. Импровизированные пикники всем приносили большое наслаждение и радость.

 

Несмотря на очень тяжёлые дорожные путешествия, одно, а затем и второе, Г.И. очень любил сам водить свои многочисленные автомобили. Делал он это — увы! — отвратительно. У него не было никакого понятия ни о механике, ни о дорожных правилах, он абсолютно не обращал внимания на соблюдение дистанции между машинами и т.д. Даже будучи столь юным, я, находясь вместе с ним в одной из его машин, закрывал глаза и в воображении хватался за тормоз, как только видел, что он, презирая всяческое опасение и благоразумие, начинает сумасшедшие маневры.

 

Перепробовав несколько автомобилей, он остановил свой выбор на лёгком «ситроене 11», а потом на модели в пятнадцать лошадиных сил с передним приводом. Надо сказать, что это была та машина, которая ему нравилась больше всего до самой его смерти.

 

По неизвестной причине Г. И. ополчился против католических кюре, часто ездивших в это время на велосипедах. Я часто слышал, как он через опущенное стекло ругает или обсмеивает этих велосипедистов в сутане. Однажды, когда он громко произнес «сволочь», один из этих несчастных священников, оглушенный и испуганный, потерял равновесие и тяжело свалился на шоссе…

 

***

 

Знаменитые парные бани, постройка которых потребовала значительных физических усилий со стороны учеников, расположились в большом углублении, находившемся в восьмистах метрах от «Учебного Дома». По субботам женщины и мужчины вместе регулярно посещали эту баню — хаммам. Хотя было несколько людей, которые отказывались от этого еженедельного ритуала. К примеру, Джейн Хип, всеми очень любимая, несмотря на эксцентричную одежду, громкий голос и короткие волосы.[3].

 

Всё основное время Джейн Хейп носила что-то вроде тёмного смокинга с бабочкой. Наверное, у неё была какая-то генетическая аномалия, потому что она категорически отказывалась присоединиться в бане как к мужчинам, так и к женщинам.

 

Что касается меня, я обожал наши совместные обливания и каждый раз ходил с взрослыми в баню.

 

Дмитрию по прозвищу Мидо, младшему брату Г.И., было дано задание топить и подготавливать баню. Я до сих пор стоит у меня перед глазами — в кепке, смеющийся, перед дверью парной. В нескольких метрах от двери находилось возвышение с подстилкой, можно сказать царская лежанка, зарезервированная за Мастером.

 

Лёжа на многочисленных свёрнутых простынях и подушках, Георгий Иванович хохотал, слушая многочисленные анекдоты, как правило, достаточно солёные, часто еврейского и армянского происхождения. Парящиеся рассказывали их наперебой, соревнуясь между собой.

 

Одним из лучших рассказчиков был Александр де Зальцман. С невозмутимым и очень серьезным видом он рассказывал смешные истории и имитировал различные акценты. В этом с ним никто не мог сравниться.

 

Там бывали так же Рахмелевич, Меркуров и Папуся — тоже мастера анекдотов.

 

Как только мужчины раздевались и входили в баню, после женщин, все становились серьёзными и начинали мыться.

 

Г.И. проводил мало времени в самой «парилке» с её многочисленными ступеньками и берёзовыми вениками, которые лежали здесь для любителей хорошенько пропотеть и расширить поры. Зато он очень долго мылся в душе и иногда с наслаждением намазывал всё своё тело какой-то вонючей мазью, от которой пропадали все волосы.

 

Гурджиев был не высокого, а скорее среднего роста, примерно 1м 66 см «с копейками». Но зато он был исключительно пропорционально сложён, несмотря на довольно внушительный живот. Впоследствии, когда я видел его в сопровождении американских слушателей, он выглядел по сравнению с ними довольно невысоким!

 

Шурин Г. И., Георгий Капанадзе, муж его сестры Софии, регулярно участвовал в коллективном мытье в субботу вечером. Его Георгий Иванович не любил и часто звал его паразитом и бездельником.

 

Георгий Львович был болезненным человеком. Невысокий, мелкий мужчина, ко всему он страдал и страдал геморроем. Всем остальным купальщикам на его геморроиды было наплевать! Они брали шланг и поливали зад Георгия холодной водой, в основном прицельно направляя струю на больное место.

 

Он испуганно подпрыгивал, умоляя прекратить, но все его мучители от этого только ещё больше смеялись. Однажды произошло то, что, естественно, и должно было случиться. Я так и вижу несчастного Капанадзе: гримасничая и кривясь от боли, он держит обеими руками готовую была выпасть прямую кишку…

 

Надо сказать, что знаменитые субботние мойки сопровождались затем радостным празднованием в большой столовой главного здания, за длинным столом, в присутствии многочисленных приглашённых. Г.И. сидел в центре стола перед жареным поросёнком, окружённым двумя жареными барашками. Несмотря на довольно старое и плохо обустроенное в то время кухонное помещение, в изобилии выставлялись на стол и другие деликатесы.

 

Обычный ритуал «тостов за идиотов» соблюдался всегда. Идиотов насчитывалось двадцать один разряд, сам Георгий Иванович являлся последним идиотом, то есть единственным, «уникальным» идиотом.[4]

 

Читатели, очевидно, вспомнят, что Гурджиев определил традицию Приорэ, состоявшую из поднятия тостов за здоровье «идиотов». Надо сказать, естественно, что термин «идиот» не должен был пониматься буквально, негативным или неприятным образом − это было далеко не так.

 

Гурджиев любил давать многим людям прозвища или клички, часто одалживая их из животного или растительного мира. Эти клички были иногда слегка преувеличенны, но всегда забавны и позволяли увидеть некоторое физическое сходство и основные черты характера вращавшихся вокруг Мастера людей.

 

Ритуал состоял в том, чтобы поднимать за здоровье «идиотов» тосты, подкрепляемые философской базой.

 

Когда я был мальчиком у меня был список идиотов в голове: обычные, конвульсивные, безнадёжные и т.д. Но из-за своей слабеющей памяти я не смогу сейчас их всех пере числить. Во время пиршеств количество тостов редко переваливало за идиота №9. Как-то, рассказывали мне, в полной эйфории все дошли до идиота №16. Но это было один — единственный раз.

 

Что за напиток подавали под тосты за здоровье «идиотов»? Это был знаменитый старый арманьк «Château de Larresingle».

 

Иногда появлялась водка с перцем, или с листьями чёрной смородины, или чесночная. Иногда — старый армянский коньяк.

 

Я часто видел, как Г.И. разрезает жареного барашка, пользуясь руками и периодически бросая присутствующим куски по своему выбору.

 

Дети всегда сидели за отдельным столом и почти ничего не понимали из того, что говорили взрослые. Некоторым из нас, тем не менее, выпадала удача: Г.И. нас подзывал и давал попробовать щёки или мозги барашка.

 

В четыре с половиной года я, к большому ужасу матери, запросто выпивал рюмку арманьяка. Это посвящение, которое многим покажется слишком ранним. Но, тем не менее, мне не удалось стать алкоголиком.

 

***

 

Надо сказать, что в «зоопарке» Приорэ не было ни анахоретов, ни воздерживающихся, ни монахов. И никто не давал обет целомудрия.

 

Как нужно было вести себя чтобы, тем не менее, сублимировать неудержимое либидо? Люди справлялись, как могли.

 

Иногда пары образовывались спонтанно. Потенциальные партнёры долго наблюдали друг за другом, прежде чем найти желанное интимное место, часто прячась, иногда устраиваясь с большим комфортом…

 

Сам я потерял свою невинность в возрасте девяти лет, ответив на авансы одной из племянниц Г.И., девочки немного старше меня. От наших горячих и юных объятий, а так же от ученичества в этой области у меня осталось очень приятное воспоминание.

 

Несмотря на тяжёлую работу и постоянные усилия, адепты Г.И. должны были также справляться со своими сексуальными проблемами.

 

***

 

В Приорэ были некоторые интеллектуалы, которые, можно сказать, располагали статусом привилегированных. Я этой связи я вспоминаю о Софье Успенской, приверженке Г.И., которую постоянно раздражали дети! Её дочка Леночка была очаровательной девочкой с очень живым умом и с очень мягким характером. Её сын Лёня был моим другом детства.

 

У меня были очень добрые и нежные чувства к Рахмелевичу, и он отвечал мне тем же. Это был человек очень редкой нежности, редкой тонкости. Рахмуль, как его часто звали домашние, дружил с моей матерью! Это был очень интересный во всех отношениях собеседник, который комментировал и объяснял моей матери учение с простотой и, тем не менее, с присутствием здравого смысла. Надо честно сказать, что мать не особенно увлекалась этим учением.

 

Мама и Рахмуль дружили только до того момента, когда приходилось вместе садиться за стол. Под предлогом, что его челюсть мешает ему насладиться вкусом некоторых блюд как следует, Рахмуль с остервенением её снимал и быстро прятал в карман. Такая манера поведения в высшей степени ужасала мою мать.

 

Рахмуль принадлежал к иудейской религии, но не был практикующим, хотя кое в чем и соблюдал традиции своих предков. Иногда он брал меня с собой в секретное место, неся в руках живую курицу. Он убивал её, подвешивая за лапы и слегка надрезая ей шею бритвой.

 

Я искренне жалел несчастную птицу, долго трепыхавшуюся, прежде чем отдать Богу душу.

 

***

 

Во время исхода из революционной России, чтобы помочь выжить тем людям, которые сопровождали Гурджиева, и чтобы позволить Гурджиеву накормить их, моя мать, к сожалению, должна была расстаться с бесценной парой серёжек, к которым была очень привязана. Она была не единственной, кому пришлось отказаться от своих украшений. Другие мужчины и женщины подчинялись общему правилу. Г.И. относил собранные таким образом ценные вещи в ломбард.

 

Однажды в Приорэ Гурджиев дал приказ перевести «Вельзевула» на немецкий язык, что, естественно, означало многочисленные труды по переписыванию и перепечатыванию. Первоначально эта задача досталась Луизе Гопферт. Но очень скоро выяснилось, что в одиночку она никогда не справится с такой обязанностью.

 

Моя мать, серьёзно знавшая немецкий язык, решила, оставив все остальные дела, применить метод слепой печати Ремингтона. После нескольких недель тренировки она оказалась абсолютно способна печатать на машинке почти как профессионал и, таким образом, помочь Луизе − к очень большому удовлетворению Георгия Ивановича.

 

Когда через несколько лет юный Фриц Петерс по приказу Георгия Ивановича приехал к моей матери, чтобы отдать ей те серёжки, это вызвало взрыв радости и благодарности — удивление её было полнейшим. Дело в том, что Г. И. сразу же позаботился о том, чтобы выкупить пресловутые серёжки у турка. Он заплатил большую цену и ожидал лишь подходящего момента, чтобы вернуть их хозяйке.

 

Но, таким образом, благодаря своей работе машинистки-переводчицы на немецкий язык, моя мать честно заработала награду.

 

Мама и Софи были очень привязаны друг к другу и виделись почти ежедневно. Кстати, у них было одно и тоже отчество, и их, по русской привычке, звали Елизавета Григорьевна и Софья Григорьевна.

 

***

 

В 1931 году Гурджиев и его сопровождение, то есть Папуся, Луиза Гопферт, Жанна де Зальцман и её сын Мишель уехали в Америку. Назревал вопрос, когда моя мать, Люся, одна из племянниц Г.И., и я, поедем, чтобы присоединиться к ним в Нью-Йорке.

 

Прошло несколько недель, а у нас по-прежнему не было от них новостей.

 

Тем не менее, в один прекрасный день на имя моей матери без малейшего объяснения пришёл почтовый перевод из Америки. Весьма заинтригованная, она не могла понять смысла и тем более назначения той суммы, которая была ей передана. Не сомневаясь ни секунды, моя мать пошла к Софье Успенской, чтобы рассказать ей об этом событии и спросить её совета относительно дальнейшего.

 

Как настоящий проницательный детектив, Софья посоветовала подруге, моей матери, поехать в туристическое агентство в Фонтенбло, чтобы узнать цену переезда из Гавра в Нью-Йорк. Получилось, что переданная сумма полностью точно соответствовала билетам во второй класс на троих человек…

 

Перспектива поездки в Америку привела меня в безмерный энтузиазм.

 

Через несколько дней мы покидали Гавр на борту «Парижа», старого лайнера Трансатлантической Французской Компании.

 

В какой-то момент посредине Атлантики нам показалось, что пришёл наш последний час. Началась очень сильная буря. Мечущийся с волны на волну бедный корабль постоянно трещал по швам. Я даже видел группу путешествующих с нами монахинь, которые поднялись на верхнюю палубу и умоляли Господа о снисходительности.

 

Но кроме этого во всём остальном жизнь на борту «Парижа» была для меня настоящим праздником.

 

Моя бедная мать абсолютно не выносила морской качки и в основном лежала в своей каюте, давая мне, таким образом, полнейшую свободу. Несмотря на свой юный возраст, я постоянно знакомился с различными пассажирами. Я познакомился с одной американкой, которая путешествовала со своей дочкой. Это была мама несколько диковатая, но, тем не менее, полная грации и свежести.

 

Надо сказать, что и кухня на борту корабля была просто исключительной.

 

Все начало ухудшаться в момент нашего приезда в порт Нью-Йорка. Папуся и Люмис должны были ждать нас внизу. Но у Папуси была неприятная привычка плохо рассчитывать время, и поэтому ему приходилось довольно часто прыгать в движущиеся поезда.

 

Служащие миграционной службы, поднявшиеся на борт корабля перед сходом пассажирам, имели довольно строгий вид и совсем не были расположены к шуткам. То время как раз было расцветом сухого закона.

 

Очевидно, наши паспорта и документы не полностью удовлетворили этих мелких чиновников. Они даже позволили себе предположить возможность нашей эвакуации на остров Эллис, в место, которое пугало всех — туда отправляли подпольных пассажиров и нарушителей границы, людей без серьёзных документов, без связей, тех, у кого не было никаких поручителей в Америке.

 

Моя мать, сохраняя очень благородный и элегантный вид, не поддавалась этому запугиванию. И вот именно в тот момент, когда разговоры и торговля с американскими властями заходили в тупик, когда начали поднимать трап, снизу, с пристани раздались крики.

 

Вооружённая рупором Люмис кричала и с очень авторитетным видом ругала застывших в изумлении агентов таможенной службы, требуя от них, чтобы нас немедленно выпустили. Чиновникам миграционной службы пришлось извиниться — в особенности когда они увидели встречающий нас у трапа «роллс-ройс» с шофером в ливрее…. Они пожелали нам приятного времяпрепровождения в Америке и позволили пуститься на причал.

 

***

 

Мы жили в «обычном» здании, у которого не было ничего общего с окружавшими нас небоскребами. Здание находилось на 204 West, 59 Street, с прекрасным видом на Центральный парк[5]. На первом этаже находился американский аптечный магазин — «драгстор», рядом была табачная лавка, которую держали греки.

 

«Драгстор» был более чем посещаем, и главный его хозяин, с которым я подружился, всё чаще и чаще поручал мне следить за кассой. Я продавал в основном сигареты и жвачку, за небольшую награду. В обмен, чтобы доставить удовольствие грекам, я приносил оставшуюся восточную пищу, которую мы готовили наверху. Лично я обожал сэндвичи с ростбифом, которыми мои друзья угощали меня, пока я сидел и следил за кассой.

 

Очень часто я ездил с Гурджиевым и Папусей в Child’s Café, Columbus Circle.

 

В то время в Америке было довольно мало бородатых мужчин. Гурджиев и его преданный сотрудник Папуся немедленно выделялись среди других посетителей кафе. Согласно своей привычке, Г. И. исписывал широким почерком страницу за страницей, пользуясь школьными тетрадками.

 

Может быть, стоит кратко рассказать о той ловкости, с которой Папуся редактировал — буквально «за движением руки» — прозу Георгия Ивановича. Она постепенно передавалась ему, в зависимости от вдохновения автора. Напряженный до крайности, бесконечно закуривая сигареты, Г.И. терпеливо смотрел на Папусю, а тот редактировал и беспощадно исправлял оригинал. Текст буквально исчезал под его бесконечными перечеркиваниями.

 

− «Ну что это даёт доктор? Давайте, давайте, прочитайте мне весь текст, в конце концов, Господи!»

 

И надо сказать, что Папусе приходилось пускаться в настоящее литературное жонглирование. Это был действительно высший пилотаж. Неудачные обороты речи, бесконечные и запутанные фразы были исправлены, магически переплавлены, не потеряв ни крошки первоначального смысла.

 

− «Да, да, это то, что я в действительности хотел сказать!» − кричал Гурджиев с улыбкой на лице.

 

− «Да, это так, прекрасно! Браво, Доктор!»

 

Гурджиев предложил в Нью-Йорке, чтобы бывшая «группа Орейджа» называлась теперь «новая нью-йоркская эзотерическая группа».

 

У меня не хватило сил, чтобы перевести текст первой конференции. Он существует у автора только по-русски.

 

Собрания, конференции, рабочие группы повторялись в нашем здании постоянно и в очень напряжённом ритме. Часто нам приходилось отказываться от людей, так как их было слишком много.

 

Но однажды Г. И. ждал группу учеников, которую он особенно отмечал и любил. Эти последние, не предупредив его, позволили себе прийти в сопровождении нескольких друзей. Собрание длилась очень долго, и было решено подать напитки и бутерброды приглашенным.

 

Нужно сказать, что с точки зрения практической хватки, моя мать выделялась своим чувством импровизации и своим умением выйти из трудного положения. Под удивлёнными взглядами Жанны де Зальцман и Луизы Гопферт менее чем за полчаса, использовав остатки продуктов и различные добавки, она устроила с помощью Люси маленький стол, к большой радости Георгия Ивановича, который горячо её поздравил и публично похвалил перед нами после конца вечера двух «кухарок».

 

Наше возвращение во Францию произошло на борту корабля «Иль-де-Франс». (Ile de France). Роскошный корабль, новый переезд через Атлантику, о котором у меня осталось самое приятное впечатление и наилучшие воспоминания.

 

Буквально сразу после этого произошел роспуск всех бывших жителей Приорэ…

 

___________________

 

[1] Папуся = доктор Леонид де Стернваль. Я звал его так до самой его смерти в 1938г. (Мать Николая была женой этого пожилого и очень верного Гурджиеву человека, ученика, который прошел с Г.И. по Кавказу).

 

[2] (лит. герой во Франции, своего рода Шерлок Холмс)

 

[3] Джейн Хип была одной из основных женщин в группе «Связка». Это была таинственная группа, в основном из английских и американских лесбиянок. Большинство из них были крупными литературными деятелями, журналистками и писательницами того времени. В их число входили также вдова Карузо, Дороти Каррузо, Жоржет Люблё и т.д. Итак, Джейн Хип отказывалась от бань.

 

[4] В различных свидетельствах по этому вопросу слова Г.И. несколько отличаются. По словам Г. он был идиотом №16-17, а №21 был Господь Бог.

 

[5] . южная граница Центрального парка, там стоят самые дорогие, высокие дома—А.Б..

 

Гурджиев и Нормандия

 

Приорэ начал освобождаться от своих жителей с 1931 г. — операция, которая закончилась приблизительно в 1933 г. Те, кто покидал это место, выбирали новое направление согласно своему вдохновению и имевшимся средствам.

 

Бывший «наблюдающий» за Приорэ, Евгений Свечников, имя которого я уже упоминал, так же как его очаровательная жена Элизабет, задолго до нас уже планировали двинуться в сторону Нормандии, в основном для того, чтобы приблизиться к их сыну, находившемуся в психиатрической клинике недалеко от Руана.

 

Моя мать не потеряла контакта со Свечниковыми и переписывалась с ними. Эта пара живо советовала нам присоединиться к ним, что мы и сделали, когда в свою очередь должны были покинуть Приорэ.

 

Сотвиль-су-ле-Валь, около Сэнт-Обен-лез-Эльбёф, округ Буллен, департамент Нижняя Сена (Sotteville-sous-le-Val, pres de Saint-Aubin-lès-Elbeuf, Boulleng, SeineInférieure) — таким красивым было название маленькой нормандской деревеньки, где в 1932г «приземлились» моя мать, Папуся, моя маленькая сестра Ирэна и я сам, пока Г.И. постепенно устраивался в Париже.

 

Следует понимать, что требования и ожидания людей являются функцией возможностей, даруемых временем, в котором они живут. Именно таким образом мы должны были провести несколько лет в нашем первом, полностью лишённом комфорта, доме: выгребные ямы снаружи, отсутствие проточной воды, освещение керосиновыми лампами, угольные печи для того, чтобы можно было согреться и т.д. и т.п.

 

Несмотря на все это, никто не жаловался и, когда у нас начали поселяться первые пансионеры, они уезжали от нас радостными и счастливыми. Мы знали это, потому что многие из них возвращались на следующий год.

 

Как я говорил выше, туалет или выгребная яма находилась снаружи, и мне иногда приходилось посыпать серным порошком пирамиды человеческого навоза, которые образовывались в этом поэтическом месте. Некоторые пансионеры имели даже удовольствие быть ужаленными осами в том самом месте, где они облегчали свои потребности!.. Когда эти происшествия начали повторяться достаточно часто, я привык и научился мгновенно отличать жертвенные крики, издаваемые жертвами очарований деревенской жизни.

 

Потом нам повезло и мы смогли переехать в «замок» Сотвиль. Это было более просторное поместье с многочисленными зданиями, но с такими же, как и в прежнем доме, примитивными условиями санитарии и гигиены.

 

Понемногу, благодаря многочисленным пансионерам, которые постепенно прибывали к нам, мы смогли вдохнуть в этот «замок» новое дыхание. Они приезжали в основном из Парижа, бывали всех возрастов, но всегда «дышали огнём» от избытка энергии и имели солидный аппетит.

 

***

 

В то время я много ездил на велосипеде, подражая, в частности, гонкам Тур де Франс. Мне иногда удавалось уезжать достаточно далеко, и я всегда посылал открытки своим близким.

 

В то время меня особенно интересовали различные криминальные дела. Среди великих адвокатов того времени я восхищался адвокатом Морисом Гарсоном, но более всего Винсентом де Моро Джафери.

 

Каждый раз, когда этот последний приезжал в наш департамент, я делал всё возможное, чтобы присоединиться к публике, которая приезжала в трибунал, где ожидалось его выступление. Я пил каждое из его слов, восхищался богатством его словарного запаса и его выступлениями, даже когда речь шла о совершенно незначительных делах.

 

Тем не менее, несмотря на все эти развлечения, мне удалось пройти два класса средней школы.

 

***

 

Но возвращаюсь к истории нашего семейного пансиона (который принимал жильцов только летом, но позволял нам заработать на весь год). Моя мать постоянно была у плиты, в прямом смысле слова. Потому что речь шла о действительно самых примитивных плитах, топившихся дровами.

 

Папуся проводил большую часть времени в огороде, который он просто-напросто обожал.

 

Моя кузина Ирэна занималась уборкой комнат.

 

Что касается меня, то я считал себя своего рода метрдотелем, и не только им, но ещё и организатором купаний в протекающей недалеко Сене, шахматных турниров и карточных игр, диск-жокеем (в свободное время) и т.д. В мои обязанности также входило ездить за пансионерами на вокзал Понделарш (Pont-de-l’Arche) или, наоборот, отвозить людей в Руан, или на дискотеку, или в сторону улицы Корделье (rue des Cordeliers), где были «злачные места» города.

 

Я так же отвозил мою мать на базар в Руан, когда нужно было купить там рыбу. У нас был собственный мясник, который привозил нам мясо домой.

 

В нашем пансионе была замечательная атмосфера, у каждого четырёхразовое питание; конечно же, люди постоянно собирались вокруг общего стола. Доминирующим в нашем «замке» языком был, естественно, русский.

 

Потихоньку вокруг нас разрастался птичий двор. Гуси, куры и утки гоготали и крякали, кто что умел, рядом с ними нежились и отдыхали в своих клетках кролики.

 

Наша собака Нора, достаточно истеричная, но в то же время очень ласковая и глупая, конечно же, не могла быть хорошим сторожем.

 

В деревне был всего лишь один единственный телефон — у лавочника Леруа.

 

Гурджиев приезжал в эту деревенскую обстановку без предупреждения, по дороге в Руан, оставляя свою свиту (иногда две или три машины) за забором нашего поместья.

 

Г. И. останавливался всегда в гостинице «Англетер» (Angleterre) в Руане, на набережной, недалеко от очень известного кафе «Виктор» (Victor).

 

Я всегда открывал Гурджиеву ворота настежь, чтобы мог проехать его «Ситроен», который затем останавливался посредине двора.

 

Как только наша собака Нора видела его выходящим из машины, она прыгала на него и радостно лаяла. Г.И. доброжелательно ласкал ногой живот Норы, а она в это время визжала от удовольствия и каталась по земле.

 

Конечно же, визиты Георгия Ивановича были в основном мотивированы нашим присутствием в этой деревне и состоянием здоровья Папуси, которое начало значительно ухудшаться.

 

Остановки Г.И. имели различную длительность. Но, тем не менее, в каждый из его приездов в его автомобиле было большое количество zakouski и выпивки.

 

Иногда он приглашал с собой в поездку пансионеров привлекательного вида. Они сопровождали его до Руана на разные развлечения.

 

Два или три раза он без малейшего сомнения одолжил у моей матери несколько сотенных билетов, хотя и возвратил их позже с королевским вознаграждением.

 

Довольно часто Г.И. покупал у нас куриц для своего собственного пользования, хотя иногда он считал их достаточно худыми.

 

– Докторша, − говорил он моей матери, — когда вы разводите или выращиваете птиц, не жалейте для них корма. Вы не должны экономить на их питании…

 

Что незабываемо — после каждой покупки я должен был выполнять роль «палача», обезглавливая куриц на чурбане и затем потроша их и очищая от перьев.

 

***

 

Во время одной из поездок в Нормандию Г.И. остановился с небольшой группой, в числе которой был и я, в «Верноне», (Vernon), очень шикарном ресторане, который славился своей жаренной рыбкой. Когда мы заканчивали доедать блюда из жареной рыбки, метрдотель принёс маленькую элегантную салатницу, которая была наполнена доверху различными салатами и зеленью.

 

Гурджиев мгновенно разъярился, увидев салат в конце обеда (согласно французской привычке), закричал в своей привычной манере:

 

− «Зеленый салат едят в последнюю очередь только ослы и французы!…»

 

Метрдотель, выдержанный и высокомерный, немедленно ответил:

 

– «Конечно же, господин!..»

 

***

 

Однажды, когда Георгий Иванович, слегка выпив, уезжал из Сотвиля на машине, я сидел возле него, а трое других гостей сидели на заднем сиденье автомобиля.

 

Нужно было подняться вверх по склону и сделать несколько довольно крутых поворотов, чтобы доехать до широкой дороги, которая привела бы нас в Руан.

 

Неожиданно я с большим испугом увидел, что машина Г.И. во время подъёма начинает ехать все более и более широкими зигзагами.

 

− Позвольте мне повести машину и отдохните, − сказал я ему.

 

− Какой ты дурак! Неужели ты не понял, что я всего-навсего разогревал мотор?!

 

В другой раз, когда Гурджиев провёл ночь в гостинице «Англетер» (после вечера с большим количеством возлияний в очень весёлой обстановке), он, как обычно, велел мне слить старое масло и смазать машину. Однако когда мы в назначенное время пришли за ней в гараж, машина не была готова.

 

Чтобы убить время в ожидании конца ремонта автомобиля, мы, Г.И. и я, нашли себе в ближайшем квартале кинозал. Шёл фильм с Фернанделем. В некоторые моменты Гурджиев хохотал до упада, не стесняясь ни капельки, полностью захваченный кривлянием актёра.

 

Силы Папуси слабели всё более и более, и только сейчас я начинаю понимать, до какой степени он был стоиком.

 

Обнаружившийся у него рак простаты быстро развивался, доставляя большие страдания.

 

Георгий Иванович приезжал к нам всё чаще и чаще, видимо озабоченный состоянием здоровья своего верного и бесценного сотрудника.

 

Он всеми возможными средствами пытался баловать Папусю. Однажды, когда Гурджиев заметил, что Папусе нравится фруктовый сок, появились целые ящики сока различных сортов — их ему прислал Г.И..

 

Немного позже (в 1937г.) Гурджиев, согласно своей привычке, по дороге в Руан снова остановился в Сотвиле. После привычных банальностей и после того, как он поздоровался с Папусей, у него был короткий разговор с моей матерью, которую он отвёл для этого в сторону.

 

Позже я понял, что речь шла о делах, которые касались меня. Я не ошибся: к моему большому удивлению и удовлетворению, я на несколько месяцев понадобился Г.И. в Париже, прежде всего чтобы заботиться о его квартире.

 

Я побежал к Папусе, чтобы обрадовать его радостной новостью, и вдруг увидел, как он разрыдался на моих глазах. После того, как он нежно обнял меня, он жестом позволил мне покинуть помещение.

 

Эта сцена меня глубоко взволновала. И до сих пор я не до конца понимаю истинный смысл печали Папуси.

 

В этот же вечер господин М. Принье, отец моей подруги детства Фернанды, отвёз меня на машине в Париж через Мидон.

 

Париж, улица Колонель — Ренар

 

Paris, Rue des Colonels-Renard

 

«Никогда не иди за стадом».

 

«Делай всё то, что ты можешь не делать»… ПОМНИ СЕБЯ (Pomni sebia)

 

Pomni sebia. Это практически не переводимое с русского языка выражение означает приблизительно вот что: «оставайся постоянно внимательным, осознавай свои поступки и жесты, контролируй свои порывы и внутренние центры».

 

Французская формула «Пробуждение к самому себе», которую я нашёл в записках о Гурджиеве, кажется мне неполной. Эта формула оставляет нетронутой идею постоянства и идею непрерывности сознательных действий.

 

Это идеи, которые я часто слышал среди ближайшего окружения Г.И. и которые старался применить на практике.

 

Приехав к нему в первый раз в 1937г., я достаточно быстро привык к обстоятельствам и познакомился с окружающими меня местами.

 

В то время квартира мне показалась большой. Но, тем не менее, когда я увидел её снова, через несколько лет после смерти Георгия Ивановича, я был удивлён, как мне удалось жить спать и вертеться, прислуживая Г.И. в течение нескольких месяцев — в квартире, которая теперь казалась удивительно маленькой и лишённой комфорта.

 

По приезде я встретился с Валентином (Валей), племянником Гурджиева, который заходил в квартиру несколько раз в неделю. Надо сказать, что основная наша работа состояла в том, чтобы покупать, готовить и подавать обеды и ужины. На улице Колонель-Ренар питание занимало очень важную часть жизни.

 

Мой рабочий день начинался обычно в 8 часов утра и кончался часто около 23-х часов, так что в начале я спал в салоне, в квартире за ширмой.

 

Георгий Иванович не смущался меня и не страдал передо мной застенчивостью. Он вёл себя в моём присутствии очень свободно.

 

Как правило, он спал в длинных кальсонах.

 

Каждый раз, когда я видел его или слышал, как он идёт в ванную рано утром и сморкается по-восточному, то есть очень громко, затыкая поочерёдно ноздри, я не мог сдержать позыв к рвоте. Но потом, попозже, когда он снова проходил в туалет и прочищал горло, я уже находился недалеко от ванны и с презрительным видом выражал несогласие и неодобрение.

 

Но ему на это было абсолютно наплевать.

 

Утром Гурджиев обычно выпивал чашку крепкого чёрного кофе, иногда сухарик и стакан воды. Но это не мешало ему сразу же, натощак, зажигать свои русские папиросы.

 

Он был исключительно требователен − даже педантичен − в том, что касалось манеры застилать его кровать. Это меня очень удивляло, так как казалось абсолютно второстепенным.

 

Всё, что связано с кокетством или с модой, его абсолютно не интересовало. Он не придавал никакого значения тому, что носит, но очень часто менял бельё. Его гардероб ограничивался минимальным количеством вещей. То же самое касалось обуви, носков, галстуков, шляп, платков и т.д.

 

Он не очень любил бриться и делал это только потому, что чувствовал себя обязанным делать это ради окружающих.

 

Я иногда гладил ему брюки, пришивал пуговицы и даже чинил одежду. Носил бельё и рубашки в прачечную недалеко от дома. Он давал мне полную свободу в выполнении работ по дому.

 

Потихоньку я всё более и более стал принимать на себя функции своеобразного ординарца.

 

Это начиналось, например, с вечера, с его автомобиля — в это время это был «hotchkiss» — который я отвозил в гараж на улицу Брюнель (Brunel).

 

Я раскрывал его почту, читал и иногда переводил важные официальные письма.

 

В самом начале мой сон постоянно прерывался шёпотом или смехом женщин, которые принимали участие в практически ежедневных «розовых балетах» (любовных историях), в которых Г.И. был большим специалистом. Его сексуальная потенция поражала меня до самой высшей степени.

 

В этой связи я несколько раз встречал в квартире некую Ольгу, которая, очевидно, имела задание находить и зазывать к нему милых девушек.

 

Перед сном я обычно оставлял возле кровати Георгия Ивановича термос, наполненный кофе «мокко».

 

Перед отходом ко сну мне часто приходилось видеть в салоне очаровательные женские личики или даже «живые картины» в подготовительной стадии.

 

Но мне это всё более и более мешало, и, в конце концов, потеряв терпение, я отозвал Г. И. в сторону перед его послеполуденным сном и сказал ему, что хотел бы спать в другом месте, а не на улице Колонель-Ренар.

 

Вначале он бросил на меня сердитый, недовольный взгляд, но потом черты его лица мгновенно распрямились, и он наградил меня дружеской улыбкой. Мы поняли друг друга!

 

В тот же день я перевёз свои пожитки в гостиницу «Армейэ» (Armaillé), достаточно потрёпанную, но находившуюся на соседней улице, носившей то же имя.

 

***

 

Я уже говорил о важном месте, которое занимала еда, покупка продуктов и их приготовление.

 

Я часто задавал себе вопрос, как Георгию Ивановичу удавалось усаживать за свой стол большое количество людей и днём и вечером. Ведь нужно было постоянно обеспечивать гостеприимство, тосты, сохранять громкий голос и т.д. Что совершенно очевидно, он избегал одиночества и чувствовал себя действительно несчастным, когда за столом у него оказывался один или несколько гостей, ему неинтересных.

 

Вскоре после моего приезда в эту квартиру Гурджиев в моем присутствии дал задание своему племяннику приготовить в духовке несколько отличных каплунов. Наш дядя ожидал на обед важных людей.

 

Я очень любил развлекаться с моим приятелем Валей; едва Мэтр удалялся, мы усаживались в салоне и весело болтали.

 

То, что нужно было в этот день избежать любой ценой, к сожалению, произошло: мы совершенно забыли про каплунов в духовке. Я увидел, как Валя внезапно вскочил и побежал на кухню.

 

Вернулся он с перекошенным лицом.

 

Как раз в этот момент я услышал поворачивающийся в замке ключ. Г.И. появился в дверном проёме в сопровождении гостей.

 

С совершенно сумасшедшими глазами Валя схватил меня за плечи и начал умолять объявить своему дяде «ужасную новость».

 

Главное, это нужно было сделать очень быстро.

 

Ничуть не смутившись, я подошёл к Георгию Ивановичу и прошептал ему на ухо:

 

– Произошло несчастье! Мы забыли достать кур из духовки!

 

Справившись с гневом и с разочарованием, Гурджиев быстро направился к кухне.

 

− Тройные дураки, вы! Быстренько достаньте мне этих кур из духовки! — загремел он раскатистым голосом.

 

И одним мановением руки Г. И. начал срывать мясо, которое ещё оставалось прилипшим к почерневшим остовам птиц.

 

Несколько ложек масла, несколько сметаны, лук и чеснок, молотые в порошок пряности и несколько трав – и эта ужасная ошибка ушла в прошлое.

 

Я не мог прийти в себя от удивления.

 

Обращаясь к своему племяннику, он сказал:

 

– «Ты подашь это блюдо в окружении риса басмати. Это грузинское блюдо в стиле чохом-били»…

 

***

 

Довольно часто Гурджиев и я ходили за покупками в нашем квартале, недалеко от площади Святого Фердинанда.

 

Нужно было, конечно, видеть, как в мясной лавке Г.И., нисколько не стесняясь, сам отрезал от туш коров и быков куски, которые ему нравились, и притом не обижая хозяина этой лавки.

 

В те времена у мясников были подвешены для осмотра клиентами целые туши. Надо сказать, что безграничное удивление нарисовывалось на лицах у всех, кто видел подобные манеры в первый раз.

 

Больше всего Георгий Иванович любил ягнятину и телятину. И, конечно же, нам приходилось покупать птицу или рыбу в зависимости от ситуации.

 

Что касается начала приготовления или жарки, ритуал у Гурджиева был практически одинаковым.

 

Перед тем как выйти из дому и пойти в кафе «Де ля Пэ» (de la Paix), Г.И. требовал огромную кастрюлю, добавлял туда здоровенный кусок масла и бросал мясо, а также пряности, соответствующие этому блюду.

 

Всё остальное «сопровождение» — салаты, закуски и т.д. − было моим заданием.

 

Как и большинство людей с Кавказа, Гурджиев обожал свежую зелень и требовал её присутствия круглый год.

 

Я нашёл одну милую торговку-корсиканку на бульваре Перейр (Péreire), у которой я мог постоянно найти свежую мяту, эстрагон, петрушку, мелкий лук, чеснок и т.д.

 

К каждому обеду или ужину я подавал ему все эти травы на большом блюде.

 

Однажды, несмотря на бешеные поиски, мне не удалось найти свежей мяты, которую он больше всего любил. Он вызвал меня с кухни и, взирая на меня разъяренными глазами, начал кричать.

 

Спокойно я стоял перед его взглядом, не смущаясь, слегка сжав челюсти…

 

Уместно будет сказать, что уже давно я сковал себе особый «панцирь», так как очень хорошо знал приступы гнева Г. И.. Можно сказать, что он мгновенно прекращал кричать, как только ему казался удовлетворительным результат, которого он хотел добиться.

 

Как бы там ни было, в этой ситуации он первым отвёл от меня взгляд, понимая бессмысленность конфликта.

 

Я чувствовал, что моё растождествлённое и спокойное поведение каждый раз несколько выводило из себя и дезориентировало дорогого Георгия Ивановича, когда он позволял себе выплеснуть гнев в мою сторону.

 

В каждодневной жизни я старался каждый раз применять лучшие из тех принципов, которым он меня научил. И надо сказать, что я впитал в себя огромную, лучшую часть учения.

 

С невозмутимым видом Георгий Иванович наблюдал за мной и поддерживал меня в моих усилиях и упражнениях, которые я сам себе давал. Я их часто придумывал самостоятельно, и зачастую это мне приносило самую большую пользу. Надо сказать, что я никогда не старался читать, выискивая странные идеи и абстрактные рассуждения, без которых я прекрасно обходился.

 

Мои упражнения были одинаково часто и ментальными и физическими и, прежде всего, имели целью сделать мои действия сознательными, подчинёнными воле.

 

Конечно же, эти упражнения покажутся некоторым скромными, очень простыми. Этих людей я заранее жалею.

 

Часто я рассказывал на следующий день Гурджиеву, что я предпринял. Речь могла идти о полных удачах, о полупровалах и о просто-напросто неудачах.

 

У меня никогда не было впечатления, что Г.И. слушал меня, только чтобы доставить мне удовольствие. Он внимательно следил за моими отчётами, кивал головой, улыбался, задавал вопросы и т.д.

 

Иногда мне даже удавалось передавать ему записи, в которых были помечены мои маленькие секреты…

 

Упрощенно и очень схематично мои упражнения могут быть сведены к нескольким актам самодисциплины, например:

 

«Ты оденешь вначале левый носок, а не правый, вставая с кровати»;

 

«Ты сделаешь три шага вперёд и один в сторону, с зубной щёткой за ухом. И так 10 раз»;

 

«Ты будешь целый день прислуживать себе за столом только левой рукой»;

 

«Ты будешь глупо улыбаться, не прекращая, в течение двух часов»;

 

«Ты произнесёшь первое слово за день в определённое время»;

 

«Ты назначишь себе полное голодание в течение двух дней»;

 

и т.д. и т.п.

 

Первое время присутствие Вани у своего дяди было оправдано всего лишь теми значительными обедами и ужинами, которые нужно было готовить для пяти или шести человек, и которые, как правило, подавались по возвращению Г.И. из кафе «Де ля Пэ».

 

После того как Ваня несколько раз «подвёл» нас, Гурджиев назначил меня исполнять роль того, кто готовил обеды для большого количества приглашенных. Когда это случилось и я пошёл за покупками, то увидел, что большинство из наших обычных поставщиков изменили свое поведение по отношению к нам. Можно было сказать, что они сговорились.

 

Несмотря на мои обещания и мою настойчивость те, кто раньше продавали нам в кредит, категорически отказались дать мне что-либо. Очевидно, мы увязли в своих долгах по самую шею.

 

Пред такими событиями я решил бежать в кафе «Де ля Пэ», чтобы ввести Гурджиева в курс дела.

 

− Чёрт побери! — проворчал он, но сразу же взяв себя в руки, сказал: – Перенеси ужин на час, ну, или если можешь − больше. Мы подадим котлеты. Купи фарш, и мы придумаем всё остальное.

 

Здесь он дал мне 60 франков и сказал мне, что, несомненно, до завтрашнего дня он «пострижёт двух или трёх», чтобы привести нас в нормальное состояние.

 

Надо сказать, что Гурджиев поставил себе принцип, которого он тщательно придерживался.

 

− Видишь, − говорил он мне время от времени, − я сегодня потрачу все свои деньги, а завтра сфабрикую новые.

 

Можно было увидеть, как Гурджиев занимает деньги у официантов кафе «Де ля Пэ», которые все его давно знали. Эти скромные операции ни в какой момент не казались ему лишающим его чести или неприличными. Все в Париже слишком хорошо знали господина Бонбон (Конфету), его шикарные подарки и ставшие практически легендарными «королевские» чаевые. И поэтому официанты были рады одалживать ему деньги, так как возврат долга был для них более чем выгодным.

 

Я срочно вызвал Валю, заставив его бросить все дела, и мы с рекордной скоростью начали делать котлеты, так как все закуски уже были готовы.

 

Всё прошло прекрасно в этот день. Гурджиев был в форме, и за столом было шестеро гостей.

 

С глазами, лучащимися хитростью, Г.И. не прекращал шутить, постоянно используя намекающую и смешную мимику.

 

За столом была молодая турчанка с очень красивыми глазами, которая постоянно смеялась, слушая Георгия Ивановича, который рассказывал ей короткие анекдоты по-турецки.

 

Я уже видел подобный эпизод, но в тот раз это была прекрасная гречанка, которой тоже очень нравились шутки Г.И. на её родном языке. Но, тем не менее, безумные лингвистические недостатки были всегда явными, их нельзя было обойти, и они мешали Мастеру объясняться так, как он хотел бы этого! Конечно, он прекрасно говорил по-армянски и по-русски (по-русски с кавказским акцентом). Он, несомненно, достаточно хорошо говорил на турецком, греческом и грузинском языках, и, может быть, на некоторых азиатских наречиях. Но его знания английского и французского языка, конечно же, были ограниченными. И грамматика и синтаксис, и словарный запас были уникальными, характерными лишь для него одного.

 

Мы часто ходили в турецкую баню или сауну на улице Розье (Rosiers), в сопровождении Вали и других знатоков. Георгий Иванович очень любил массаж и отдых в этих местах, и я тоже очень их любил.

 

В одну из «больших оказий» мы направились в сторону известного ресторана «У Прюнье» (chez Prunier), чтобы поесть раков.

 

И, конечно же, Г.И. не было равных в раздавании его знаменитых конфет – ими были наполнены все его карманы.

 

Господин Бонбон был очень известен в этом квартале.

 

Эти очень вкусные конфеты, часто с различными начинками, часто шоколадные, были сделаны в Эстонии и привезены Фазером, очень известным финским коммерсантом-кондитерщиком. Во Франции, в Париже, их можно было найти в «Фошон» (Fauchon), у Петросяна и в некоторых кондитерских роскошных лавках.

 

***

 

Все посетители, которые имели честь переступить порог дома на Колонель-Ренар, прекрасно знали знаменитую горку — буфет, в котором находился невероятный ассортимент продуктов, деликатесов и напитков. Георгий Иванович постоянно пополнял его, закупая свежие. Надо сказать, что этот шкаф-горка, шкаф-витрина стал просто настоящим предметом восхищения и притяжения.

 

Всё началось с пахлавы, с рахат-лукума и с халвы; и, надо сказать, мало кто знал все те бесчисленные экзотические фрукты, которые Гурджиев неизвестно как умел находить. Мы практически никогда не видали эти редкие вещи на улицах и в витринах магазинов. Конечно же, цена их была очень дорогой. Мало кто в то время видел, а тем более пробовал личи, гуаявы, кумкват, папайи, киви и.д. и т.д., которые привозили со всех четырёх сторон света аккуратно завёрнутыми в вату и даже лежащими в настоящих футлярах!..

 

Во время некоторых трапез в присутствии особо важных гостей, о которых мне давал заранее знать Г.И., было принято, что по его приказу или по тайному знаку я выносил редчайшие продукты, прибывшие с планеты Марс или с горы Арарат. Согласно случаю мне иногда приходилось нести на блюде с тысячей предосторожностей и с очень важным и торжественным видом экзотические фрукты, совершенно нигде не существующие.

 

Это было серьёзно или не серьёзно? Верить или не верить? В общем, меня это не интересовало.

 

Желаемый эффект всегда имел место быть: едва сдерживаемые крики, восторги, расширенные глаза. Каждый раз подмечал я, неудержимо смеясь за углом!..

 

***

 

Четыре или пять раз, довольный моей услужливостью, моей работой, Гурджиев бросал мне вечером, в тот момент, когда я покидал его:

 

– Возьми драндулет и иди развлекись!

 

Он мне полностью доверял, зная, что я не испытываю никакой зависимости ни к спиртному, ни к наркотикам (вдобавок, я и курил довольно редко).

 

Несмотря на приобретённую в течение дня усталость, я иногда шёл пешком в Луна-парк на Порт Мейло (Porte Maillot) и смешивался с многочисленными находящимся там прохожими.

 

Место было шумным, забавным, и там было большое количество аттракционов.

 

Я помню об одном номере — без претензий, но достаточно пикантном. Речь шла о молодой девушке, очень хорошенькой, которая лежала на эстраде в кровати. Можно было увидеть только личико этой девушки, выглядывающее из — под одеяла.

 

Ответственный за этот фокус раздавал желающим шары из ткани, которые становились вокруг эстрады. И каждый раз, когда эти тряпичные мячи достигали цели − достаточно удалённой − прекрасное дитя выскакивало из своей кровати в костюме Евы, производило несколько движений перед возбуждёнными зрителями и снова запрыгивало под одеяло.

 

Иногда я доезжал на машине до площади Пигаль, Монпарнаса или Монмартра, чтобы позабавиться в привычной для себя манере. Обычно я заходил в русские кабаре, которые притягивали меня и были в то время более доступными и аутентичными.

 

Я так же любил иногда заезжать в «Монокль» (Monocle), клуб лесбиянок, где я чувствовал себя абсолютно не закомплексованным. Это было место, в которое я приезжал без всякого заднего намерения, так как мне нравилась милая и интимная обстановка в заведении.

 

При входе я нос к носу сталкивался с кем-то вроде мажордома, женского пола. Одетая в смокинг, она всегда стояла перед входом и грубым басом зазывала клиентуру.

 

Видя, как я подходил, она всегда награждала меня дружеской улыбкой.

 

Внутри я с удовольствием наблюдал за парочкой — «суккубом» и «инкубом» («эротические агенты», женского и мужского пола – прим. пер.), которые, нежно обнявшись, танцевали — без малейшего вызова, но с грацией и негой.

 

***

 

Послеобеденный сон был для Гурджиева святым делом.

 

Как только выходили гости, я ежедневно видел его направляющимся к своей спальне и сразу же впадающим в глубокий сон.

 

Однажды, несмотря на все ожидания, я около 15-ти часов услышал повторяющиеся звонки и даже стук в дверь квартиры. Довольно раздражённый, я добежал до двери и открыл ее, чтобы сказать нахалам, что Гурджиев отдыхает и не принимает.

 

Когда я хотел закрыть эту тяжёлую дверь, один из мужчин (их было трое) остановил дверь своей ногой и надменно бросил мне в лицо на прекрасном французском языке:

 

– «Хозяин назначил нам рандеву. Немедленно дайте нам войти!»

 

Нисколько не смущаясь, они вошли в салон и удобно уселись. Я не обязан был знать лица знаменитостей того времени и ещё меньше их имена. Но, очевидно, речь шла об очень важных персонах.

 

Потом, различными догадками, намного позже, я смог прилепить имена к этим трём визитёрам, но так как я не полностью уверен, не буду говорить об этом, чтобы не допустить ошибки. Но речь шла, скорее всего, о двух очень известных писателях и об одном не менее известном актёре.

 

Против своего желания я пошёл и разбудил Георгия Ивановича.

 

Я должен был трясти его довольно долго; но так как сознание возвращалось к нему мгновенно, как только он открывал глаза, я сразу объяснил ему, что в салоне трое посетителей, которые с нетерпением его ждут.

 

Он был в одних длинных кальсонах, и я поскорее принес ему тапочки и халат.

 

При виде Гурджиева посетители мгновенно встали, поклонились с уважением и стали пристально его разглядывать.

 

– Скажи им, чтобы они пришли ко мне в кафе «Де ля Пэ» после обеда, − шепнул мне Гурджиев.

 

Я сказал им это, и трио сразу же убралось.

 

Г. И. всегда выглядел после своей сиесты немного помятым, трогательным и очень ранимым…

 

***

 

Иногда, когда он возвращался домой один (по этим вечерам освобождал меня намного раньше), он бывал в плохом настроении. Но надо сказать, что, тем не менее, в этих случаях между нами образовывались связи намного более прочные и привилегированные, c привкусом простоты − и я полагаю − взаимной симпатии.

 

По всей вероятности, ему сложно было оставаться на одном месте. Иногда он брал свою переносную гармонику, уединялся в салоне и добрый час проводил за импровизацией мелодий, всегда достаточно грустных.

 

У него осталось очень много восточных привычек.

 

Например, я часто видел, как он расхаживает вперёд и назад, перебирая чётки заложенными за спину руками.

 

Я редко видел его с книгой в руках.

 

Часто нужно было говорить о простых, очень приземлённых вещах. Я говорил ему о тех продавцах, которым нужно было срочно заплатить. Я давал отчет о наших долгах в квартале.

 

Однажды он попросил меня сделать ему укол в ягодицу.

 

Мои познания в этой области были достаточно ограничены.

 

– Коли сюда, − говорил он мне, показывая пальцем место, в которое мне нужно было воткнуть иголку.

 

Несмотря на всё своё желание, мой укол, конечно же, не был самым удачным. Ему было больно и открылось кровотечение.

 

– Чёрт побери, да, чёрт побери, − вскричал Г.И. и выхватил у меня из рук шприц.

 

Он лёг на живот, долго потирал себе больное место эфиром и сам себе вколол иголку в ягодицу.

 

Мне осталось только опустошить содержимое шприца, что я сделал сам.

 

Сразу же подобрев, он меня спросил как у меня дела с «помни себя».

 

Иногда к нему приходили близкие люди, и он встречал их с привычным гостеприимством.

 

Я так же испытывал большую симпатию к доктору Хамбашидзе, старому, милому грузину, очень известному в националистических кругах Грузии. Г.И. приглашал его время от времени.

 

Мне не случалось встречать доктора Салманова, который лечил Ленина и который, в стиле знаменитого врача – травника Мессегюэ (Mességué), назначал Гурджиеву ванны с водорослями.

 

Часто бывали в гостях неизвестные художники, безработные музыканты, многие надменные кавказцы, которые заявлялись в квартиру, зная природную доброту Г.И.

 

Мэтр помогал им всем, чем мог.

 

***

 

Так как я проводил много часов на кухне, ко мне также приходило туда много людей. Некоторых я уже хорошо знал, например, Солиту Солано, которую я очень любил, несмотря на её сапфические манеры. Таких было довольно много на нашем «борту». Вращаясь вокруг Г.И., часто группой, часто индивидуально, они все были очень добры и милы.

 

Время от времени приходил Габо, профессиональный игрок в бридж, известный как Белый Волк; я уже очень давно видел его в окружении Гурджиева.

 

Это был довольно своеобразный кавказец, приходивший в качестве друга. Он появлялся в моей кухне, поднявшись по чёрной лестнице. Вот только у него была отвратительная привычка красть у меня по дороге куски мяса, прямо из блюда, как раз когда я нёс его в столовую…

 

Однажды, когда Валя и я разговаривали на нашей знаменитой кухне, Г.И. сказал, что нас отвезёт в Виши. Это означало, что он дарил нам несколько дней каникул, перевезя нас в другое место. К моему большому удивлению, мы отправились в путь всего лишь втроём: Г.И. за рулём, Валя рядом с ним и я сзади.

 

У Гурджиева была исключительная и удивительная визуальная память, он прекрасно ориентировался, когда речь шла о местах или городах, которые он уже несколько раз проезжал.

 

Мы доехали до Виши без препятствий, и Гурджиев высадил нас перед гостиницей, которую он для нас выбрал, а сам решил остановиться в другом месте. Виши — совсем небольшой город. Чтобы позабавиться, мы с Валей пошли к источнику и смешались с толпой лечащихся.

 

Мы сидели на садовой скамейке, весело болтали и смеялись, не стесняясь никого. В это время мы увидели, как мимо нас с сердитым видом проходит Г. И., — руки в карманах лёгкого плаща, на голове плоская шляпа. Он бросил нам довольно странный взгляд, но не остановился и ничего не сказал. Видно было, что он катастрофически скучает!

 

Мы задавали себе вопрос, что же заставило Георгия Ивановича приехать сюда и обречь себя на такое бесполезное и скучное времяпрепровождение.

 

И мы до сих пор ничего не поняли!

 

***

 

Однажды я познакомился в квартире Гурджиева с виконтессой Ксенией де Ноззолини. Это была красивая славянка среднего роста, гармонично сложённая, открытая, прямая и постоянно смеющаяся, с ярким темпераментом.

 

Ксения мне сразу же понравилась. Что касается её, она тоже начала проявлять ко мне знаки нескрываемого внимания.

 

Она довольно часто приходила к Гурджиеву в сопровождении своего скай-терьера, собаки, которая явно раздражала Мэтра, потому что Ксения её очень баловала. На кухне я давал собаке пить и есть, и в тот момент, когда хозяйка его была занята, животное вело себя очень раскрепощенно.

 

Виконтесса жила в гостинице «Кларидж» (Claridge) целый год.

 

Так же, как это делали многие другие приглашённые, Ксения в свою очередь забегала ко мне на кухню.

 

– Зайди ко мне в гостиницу. Я хочу тебе что-то предложить, − сказала мне она однажды.

 

Надо добавить, что Ксения изобрела искусственные ресницы, которые накладывались на натуральные и которые давали тем, кто их носил, абсолютно чарующий взгляд. Я узнал позже, что Ксения сделала это для марки Элизабет Арденн; финальный результат этих, так сказать, фальшивых ресниц назывался «Xenocils»[1] и несомненно нуждался в рекламе.

 

Ксения встретила меня в «Клариж» с большой доброжелательностью, и сразу же объявила мне, что она хотела выбрать меня как демонстратора, то есть своего рода живой рекламы.

 

И, таким образом, я стал отдыхать на террасе Фуке (Fouquet) на Елисейских полях, как можно ближе к прохожим, постоянно хлопая ресницами с отрешённым и беззаботным видом. Одинокие женщины и даже дамы со свитой останавливались передо мной и задавали вопросы о моем внешнем виде…

 

И, конечно же, я рассказывал Ксении все мои приключения.

 

Она меня всегда баловала, и, беседуя вдвоем, мы часто смеялись!

 

Однажды она назначила мне свидание в «Кларидж», пригласив на чашку горячего шоколада. Придя на её этаж, я увидел, что дверь её комнаты приоткрыта. Чувствуя, что она догадалась о моём присутствии, я услышал, что она кричит из ванной:

 

– Это ты, мой цыплёночек? Иди, иди сюда, потри спинку Ксении…

 

***

 

Как-то раз Георгий Иванович заявил мне прямо и просто:

 

– Твоя мать нуждается в тебе. Она зовёт тебя вернуться в деревню, и ты можешь уехать, когда захочешь.

 

Мой «рабочий стаж» подходил к концу и вместо меня моё место занял Мишель де Зальцман.

 

***

 

Рак простаты у Папуси развивался стремительно.

 

Бедняга был в 1938 году подвергнут очень тяжелой инвалидизирующей операции, какие делали в то время. Его храбрость была исключительной. Он сам был врачом, и кто мог лучше, чем он, судить о своем состоянии?

 

Операция приковала его к кровати. Зонды, дренаж, катетеры стали его ежедневным окружением, и всё это было связано с невыносимыми физическими страданиями и болью.

 

Незадолго до смерти, обессилев и поддавшись настояниям моей матери, Папуся выразил желание позвать священника к своему смертному одру.

 

Мама вызвала из Мидона, что возле Парижа, знакомого ей отца Леперовского.

 

Леперовский был человеком образованным, интуитивным, умным и полным такта. Он даже учился на медицинском факультете.

 

Ему удалось исповедовать Папусю и дать ему последнее причастие.

 

Я до сих пор вспоминаю рыдания моей матери, которая лежала ничком, перед бездыханным телом своего супруга, благословляя его и крестясь.

 

Лицо Папуси было удивительно спокойным и абсолютно расслабленным после тех страданий, которые ему пришлось перенести.

 

– Мой бедный, мой бедный, бедный страдалец, − причитала она между двумя всхлипываниями.

 

Тело Папуси лежало в нашей столовой. Близкие люди сидели возле него, а похороны прошли на кладбище Сотвиль-су-ле-Валя (Sotteville-sous-le-Val).

 

Многие люди приехали в день похорон, в том числе и Георгий Иванович.

 

В своей прощальной речи отец Леперовский сказал, повысив тон и чеканя слова:

 

– Доктор Стернваль умер настоящим христианином. Он заново нашёл веру, мир в душе и прямой путь после стольких лет рабства и ужаса.

 

Я видел в этот момент, как Г. И. прошёл мимо окружающих и с нахмуренным лицом вышел из похоронной комнаты.

 

И потом он, кстати, отругал мою мать за то, что она выбрала отца Леперовского.

 

***

 

После смерти Папуси Георгий Иванович всё реже и реже приезжал в Нормандию.

 

Я видел его ещё несколько раз в Париже, в своей квартире и в кафе «Де ля Пэ». Я убедился в том, что у него есть новые ученики и их количество не перестает возрастать…

 

***

 

Читатели, несомненно, подметили, что в этих кратких рассказах о прожитых мною годах эпизоды перемешаны не самым последовательным образом, а Учение Гурджиева было всего лишь затронуто.

 

Это был сознательный выбор, так как я не хочу погрузиться в абстракции, ученые рассуждения и выкладки. Другие, намного более компетентные, чем я, смогут это сделать и сделали это уже не раз.

 

В моих воспоминаниях о Георгии Ивановиче я говорю, прежде всего, о человеке, о смертном − или даже, можно сказать, я говорю более об анекдотической стороне вещей.

 

1877г. был годом официального рождения, указанного в паспорте Гурджиева. Это ему не мешало говорить разным близким людям, что он родился на 7 лет раньше.

 

Была ли это одна из его знаменитых шуток? Неизвестно!

 

Конечно, много чего можно рассказать ещё, но я предпочитаю остановиться на этом.

 

Может быть, эти несколько страниц помогут улыбнуться моим читателям и некоторым, ещё живущим «свидетелям», которые может быть, еще не всё забыли…

 

____________________

 

[1] от слова Ксения и «силь», что значит, ресницы.

 

 

Путешествие по Кавказу под руководством Г.И. Гурджиева

 

Предлагаю вам рассказ о нескольких эпизодах, в которых я не участвовал напрямую. Надо сказать, что они в основном связаны с личностью Гурджиева, с его ролью проводника и Мастера в подлинном смысле этого слова.

 

Мне захотелось как можно более точно поделиться с читателями некоторыми воспоминаниями, которые были переданы мне, письменно и устно, моей матерью.

 

Я думаю, что самым правильным будет начать с организованного и управляемого Гурджиевым знаменитого исхода из России, в котором участвовала моя дорогая матушка. Я даю ей возможность комментировать события в своем, весьма безыскусном стиле.

 

Путешествие по Кавказу под руководством Г.И. Гурджиева

 

I

 

Конец 1916г. заставил всех в России почувствовать приближение очень серьёзных событий. Но, тем не менее, масштаб политических перемен, свидетелями которых мы должны были стать, оказался недоступным нашему воображению.

 

Тогда я жила в Санкт-Петербурге, где работал психиатром мой муж. Ещё подростком муж почувствовал увлечение тем, что многие называют «вечными проблемами». Он искал смысл нашего появления на земле, смысл земного пути; он хотел узнать Истину, найти Бога и непрестанно задавал себе вопрос, кто мы есть и что ожидает нас за границами этого мира.

 

Эти захватывающие всё внимание вопросы тревожили его, заставляли посещать людей, одержимых такими же проблемами. Среди них фигурировал П.Д.Успенский, которого мой муж встретил в интеллигентских кругах России, в то время его очень интересовавших. Вскоре Успенский сказал моему мужу, что он имеет честь знать одного исключительного человека, некоего Меркурова, кавказского скульптора, и он мог бы их познакомить в Москве. Он, сказал Успенский, человек уникальный, и может знать ответы на те вопросы, которые так занимают моего мужа. Тогда же мы узнали, что друг детства Меркурова, Г. И. Гурджиев, также находится в Москве и должен вскоре появиться в Петербурге.

 

Нас всех очень заинтересовал приезд Г.И. Гурджиева в Петербург, и мы с нетерпением ждали возможности с ним встретиться. Наконец он появился; я и мой муж были вызваны на первое собрание, которое и привязало нас к Мастеру.

 

Когда мы вошли в комнату, в которой происходила встреча, она уже была полна людей; мы заметили стоявшего немного в стороне мужчину среднего возраста, среднего роста, со смуглым лицом и с исключительно пронзительным взглядом.

 

Гурджиев встречал каждого из нас с удивительным вниманием и вежливостью. Потом он сел и, сохраняя молчание, выслушал одного из учеников, прочитавшего первый предназначенный для нас урок. Этот первый урок кратко излагал основные принципы учения Гурджиева. Я перескажу его очень упрощенно, своими словами, ведь основное мое намерение − припомнить наш исход из России и незабываемое путешествие через горы Кавказа. Как бы там ни было, я постараюсь представить вам «синтез», общий отчет о первой встрече, на которой мне посчастливилось побывать.

 

Речь на ней шла, прежде всего, о свойственном человеку автоматизме, который мешает ему быть сознательным в своих действиях. Современный человек выражает себя только через поступки, вызванные внешними обстоятельствами. Его суждения всегда частичны и, естественно, ошибочны. Чтобы позволить своей Сущности гармонично развиваться, человек должен прежде всего заставить три своих центра работать одновременно в тот самый момент, когда проявляется каждая из функций психики. Производительность этих трёх центров − ментального, эмоционального и двигательного − должна быть одинаково интенсивна. И только при этом условии три «шестерёнки», основные «шестерёнки» человеческой машины, которой мы являемся, смогут работать регулярно, не мешая друг другу. Поэтому человек должен изо всех своих сил бороться против своих недостатков и слабостей и развивать в себе новые способности.

 

Эти несколько идей Гурджиева, о которых я сказала буквально пару слов, дают читателю представление об учения, к которому примкнули я и мой муж. Конечно же, в мои цели не входит распространяться об этом учении сверх меры, так как мои слова, прежде всего, имеют цель представить нашего Мастера как живого человека. Ведь благодаря его исключительному ясновидению, его уму и способности предчувствовать события был полностью изменён ход моей жизни, так же как жизни моего мужа. Гурджиев позволил нам сбежать из «рая» большевиков.

 

Пребывание Гурджиева в Петербурге было недолгим, но за эти несколько дней ему удалось поговорить с нами по отдельности — со всеми, кто заинтересовался его доктриной — и составить мнение о каждом из нас. Перед тем как уехать от нас, он спросил, хотим ли мы следовать его учению. Затем он назначил Успенского организатором наших регулярных собраний. Что касается его самого, он избрал местом жительства Москву.

 

II

 

Начало 1917г. не позволяло нам расслабляться. Было совершенно очевидно, что в России, особенно в Петербурге, готовится что-то необычное. Что касается меня, в то время очень юной — я не могла себе представить всю громадность готовых произойти событий. Мои родители и все мои друзья жили в Петербурге, что, естественно, мешало мне думать об отъезде. Так что все шло привычным ходом до сентября 1917г. Но однажды мой муж получил от Гурджиева телеграмму следующего содержания: «Быстро сверните все свои дела, соберите имущество. В течение месяца переберитесь на юг России». Это лаконичное и неожиданное послание погрузило нас в огромную растерянность, но мой муж не уставал повторять мне: «мы должны выполнять инструкции Гурджиева точно и пунктуально. Он знает и предвидит то, чего мы сами ещё не можем знать и понимать». Конечно же, нам было невозможно за такой короткий срок продать всё имущество, но мы сделали все, что смогли, самым наилучшим образом; в начале октября мы смогли уехать из Петербурга в более-менее нормальных условиях. Что до багажа, то он, к сожалению, был отправлен с опозданием и его захватили пришедшие к власти через две недели большевики.

 

Целью нашей было добраться до Сочи, куда уже приехал Гурджиев со своей семьёй и группой учеников.

 

Наш Мастер снял на берегу Чёрного моря недалеко от Сочи очень милое поместье (увы! нам не довелось провести много времени в этом исключительно приятном месте!) Каждое утро Гурджиев спускался к берегу, долгое время смотрел на море, чтобы по движениям волн узнать о развитии политической ситуации. Поняв, что большевики могли уже приближаться к нам, он распорядился собрать багаж и искать жильё в другом месте, может быть, в более населенном районе побережья. Несколько дней спустя нам при помощи знакомых удалось найти дом. Они предоставили его в наше распоряжение. Но вскоре, оценив обстановку и атмосферу, которая царила в доме, мы поняли, что наше проживание здесь снова будет временным. Наши опасения были довольно быстро подтверждены новым выбором Гурджиева, который на этот раз решил ехать на Северный Кавказ.

 

Место, выбранное Мастером, называлось Ессентуки (известный курорт). Один из наших друзей был сейчас же послан туда с целью подыскать жильё. Мы переехали в Ессентуки без осложнений и с удовольствием обнаружили просторный комфортабельный дом, который сразу же начали обживать. Каждой семье досталась комната; верхний этаж дома был зарезервирован для собраний. Как только мы приехали, сразу же повесили табличку на фасаде нашего дома, на которой было написано: Международный Союз Идеологических Работников. Нужно сказать, что это название прекрасно совпадало с духом времени, ведь большевики почти сразу узнали о нашем приезде. Заинтересовавшись, они навестили нас и задавали вопросы о целях и о деятельности нашего движения.

 

Жизнь в Ессентуках протекала более упорядоченным образом, чем раньше, и у каждого из нас было определённое задание. А вот финансовые средства, наоборот, таяли изо дня в день: нас было уже около 20-ти человек, и Гурджиеву приходилось творить чудеса, чтобы обеспечить наше существование. Вскоре после нашего приезда в Ессентуки Мастеру пришлось «рассортировать» мужчин, из которых состояла наша группа, и приказать выбранным таким образом инженерам, юристам и бухгалтерам начать поиски работы в городских заведениях. Эти заведения, в основном, уже управлялись большевиками. Нашим спутникам было достаточно легко устроиться на работу; таким образом, полностью обеспечив наше проживание, они также смогли наладить бесценные контакты с населением и новым руководством. Мы быстро констатировали, что большевики не только не относились к нам враждебно, но даже старались всеми средствами идти навстречу нашим пожеланиям.

 

Я хотела бы рассказать один эпизод — по своей видимости незначительный, но способный показать читателю, до какой степени Мастер знал, как воспользоваться случаем, и как он со смыслом использовал обстоятельства, встречающиеся на его пути. Следует уточнить, что в то время, когда мы жили в Ессентуках, товаров в магазинах оставалось всё меньше и меньше. Было очень сложно найти, например, нитки для шитья или мотки с шёлковыми нитками. Однажды я увидела, как Гурджиев принёс нам большую корзинку, наполненную небрежно перемешанным шёлком. Он купил этот шелк где-то во внутренних районах области. За несколько часов мы, следуя указаниям Мастера, организовали целую мастерскую; женщины получили задание распутать этот шёлк и намотать его на куски красиво вырезанного картона. Гурджиев периодически приходил наблюдать за нашей работой и давал советы. По истечению примерно двух недель задание было выполнено — и я могу вам сказать, что мы буквально произвели фурор. Результат нашей работы был просто потрясающим, так как торговцы буквально вырывали из рук этот бесценный товар!

 

Два раза в неделю мы собирались по вечерам. На этих встречах присутствовало большое количество людей, включая учителей и учёных, которые также выбрали путь изгнания. Обычно один из опытных учеников, специально подготовившись, читал текст доклада, а Гурджиев отвечал на многочисленные вопросы, которые задавали ему наиболее образованные и продвинутые слушатели.

 

В Ессентуках Мастер посвящал нам много времени, разговаривая с каждым и указывая на недостатки, которые мы не могли сами увидеть. Часто он давал нам индивидуальные задания различной длительности. Среди нас была женщина с двадцатилетним сыном; и она сама, и ее сын очень интересовались учением Гурджиева. Однажды Мастер вызвал к себе этого молодого человека и, вручив ему сумму, достаточную лишь для поездки в один конец, наказал уехать от матери и поехать в другой город, откуда вернуться через неделю. У молодого человека не было никакого практического опыта и он, наверное, ещё никогда не встречался с жизнью. Задание для него состояло в том, чтобы показать, на что он способен, как он сможет справиться и выжить в новой и неизвестной для него среде. Надо сказать, что наш ученик прекрасно справился с этой ситуацией.

 

Одна из наших соучениц имела порок чревоугодия: она теряла всяческие навыки воспитания перед продуктами, а в особенности перед сладостями, которые она очень любила. Нельзя сказать, что она была обжорой, но она автоматически и безудержно поедала все, что ей нравилось. Упражнение самоконтроля, которое ей назначил Гурджиев, было не из лёгких. Она рассказывала, что особенно сложно ей было сдерживаться в гостях, потому что каждый раз, когда подавались ее любимые блюда, она должна была, используя различные предлоги, перестать есть — нередко к большому удивлению и даже к неудовольствию хозяев!

 

Все эти практические занятия и «индивидуальные испытания» совершенно нового стиля давали очень хорошие результаты. Они заставляли нас укрощать наши слабости, контролировать малейшие из поступков и постоянно упражнять волю.

 

В течение дня много часов было отведено для гимнастики, работ по кухне, уборки и музыки.

 

III

 

В Ессентуках Мастер предупредил, что нас ожидает долгое путешествие через Кавказские горы − путешествие, которое позволит нам добраться до юга России, а затем и до более дальних краёв. Подготовка к путешествию началась в состоянии всеобщего энтузиазма, так как жизнь в Ессентуках в связи с общей политической ситуацией становилась всё более и более тяжёлой.

 

Гурджиев приказал всем мужчинам нашей группы, которые были физически слабо развиты и не тренированы, поднимать каждый вечер на плечи тридцатикилограммовый мешок и в течение часа бегать с ним по всему дому. Также нужно было, не снимая груза со спины, подниматься по лестнице до чердака и спускаться до подвала. Все эти упражнения должны были тренировать дыхание и усилить выносливость, которой им явно недоставало. Всё это время наши друзья, работавшие в различных службах и заведениях города, готовили почву к тому, чтобы заставить большевиков выделить вагон, лопаты, мотыги и другие необходимые для научной экспедиции инструменты. Мы организовывали эту экспедицию как прикрытие. Предполагалось, что мы будем изучать кавказские дольмены.

 

Я должна сказать, что женщины тоже не оставались в стороне. Они тренировались так же, как и мужчины, и даже с более тяжёлой поклажей, которая состояла из необходимых вещей, белья, обуви и т.д.

 

7 августа 1918г. мы наконец-таки отправились в путь. Наша группа состояла из семнадцати человек. Мы долго ожидали дня отъезда — он не раз откладывался из-за различных политических событий. Надо сказать, я до сих пор не могу забыть тот памятный день, когда наш «контингент» после тысячи помех и осложнений погрузился в «теплушки» — вагоны для животных – и направился в неизвестность!

 

Что касается нашего «зверинца», он состоял из двух лошадей, двух мулов, четырёх собак и двух кошек.

 

Трое мужчин и двое женщин сели в первый вагон, в котором находились лошади, собаки, телега со скамейками и другие предметы. Остаток нашей группы занимал другой вагон, где были помещены телега и наш довольно большой багаж. Нашим намерением было приехать в Туапсе, город на берегу Чёрного моря, там выгрузиться из поезда и продолжить путь через горы пешком. Что касается снаряжения, в основном оно состояло из мешков, содержащих наиболее необходимые вещи. Мы намеревались положить грузы на лошадей или нести прямо на плечах — согласно ситуации.

 

По стратегическим соображениям, члены нашей экспедиции были одеты очень скромно и неприметно, особенно мужчины, которые стали походить на простых рабочих. Главное было — не выдать наше происхождение. Женщины носили платья без всяческих претензий. Прежде всего мы должны были показать в действии наше умение быть хладнокровными и сметливыми, утаить принадлежность к «классу буржуазии» и соответствовать приметам времени! В городах и на стоянках все рассматривали нас с большим любопытством. Мы разговаривали со всеми, кто задавал нам какие либо вопросы, и замечали, что к нам относятся с большим уважением. Мы абсолютно не слышали, чтобы с языков наших собеседников соскакивало обращение «товарищ». Но нужно сказать, что в политическом плане атмосфера всюду была очень напряжённой: постоянно то тут, то там возникали смуты. Чтобы не слишком привлекать внимание, мы, женщины, старались вообще не показываться и сидеть во время остановок поезда в наших скотских «теплушках».

 

Мы выехали из Ессентуков в 8 часов вечера и провели ночь прямо на полу вагона, отведённого для нашего коллектива. Мастер лежал возле нас, в покрытой ковром телеге. Одна часть вагона была занята женщинами, другая мужчинами. Конечно, сложно было даже думать о нормальном сне в таких некомфортных условиях… но мы ещё не чувствовали ту настоящую усталость, которая заставляет просто падать где стоишь, как тяжёлый предмет. Лёжа на полу вагона, я наблюдала за спящими людьми и за теми, кто пытался заснуть и худо-бедно провести ночь. Около трёх часов ночи я увидела первые признаки рассвета. Гурджиев тоже не спал. Он стоял возле приоткрытой двери нашей «теплушки». Погружённый в свои мысли, он часто направлял свой взгляд в сторону горизонта. Иногда он вставал, приближался к спутникам и проверял, хорошо ли они укрылись. Иногда это было не так, и я видела, как он присаживался на корточки и заботливо подворачивал одеяло под тех, кто мог бы замёрзнуть. Это был один из знаков внимания, которым он всегда нас окружал; эта забота трогала нас до такой степени, какую я просто не смогу описать. Иногда его внимание было привлечено двумя котятами, которые то дрались, то весело, грациозно играли.

 

Наконец занялась заря − свежая, прекрасная и ослепительная, и вскоре свет дня вынудил многих из наших путешественников открыть глаза и встать. Мы заварили себе чай и начали обмениваться впечатлениями. В действительности нас волновало продолжение нашего путешествия; это была проблема, занимавшая все наше внимание, ведь недалеко от Армавира мы видели военный лагерь. По мере приближения к городу, благодаря услышанным нами во время остановок поезда обрывкам разговоров, мы без труда поняли, что дальше проехать не удастся из-за гражданской войны, в которой советские войска противостояли казакам. Я позволю вам самим представить охватившую нас тревогу, как и то, что должно было происходить в душе Гурджиева, взявшего на себя тяжёлую ответственность, заботу о безопасности и о спасении семнадцати человек! Конечно же, наш Мастер выглядел исключительно озабоченным. Я видела, как он интенсивно размышлял, оглядывал окрестности, как он внимательно прислушивался ко всёму, что происходило вокруг нас, в надежде получить хоть какие-то детали или сведения, которые могли бы нам помочь. В наполненном солдатами Армавире мы сразу же увидели, что наш поезд готовятся остановить. Улицы города были очень оживлёны, запружены черными толпами. Картина, привычная во времена войны: лихорадочное движение туда и сюда, вооружённые патрули, витавшие в воздухе напряжение, волнение и страх.

 

Многие из наших друзей провели день в вагонах. Другие, в том числе мой муж и я, пошли в город к друзьям. Вечером на нас внезапно обрушился проливной дождь, и мы, промокшие до костей, пытались вернуться в поезд. Каково же было наше удивление, когда мы увидели, что вагоны исчезли с того места, где их оставляли! После первого момента тревоги мы пошли в справочную и узнали, что они были переброшены за три километра от вокзала. Смирившись с этим, мы ушли на поиски наших спутников и долго брели по путям под проливным дождём. Мы нашли всех на месте, в полном составе. Несколько членов нашей группы, вернувшиеся так же, как и мы, под дождем, меняли одежду и сушились. Часть вагона, отведённая женщинам, была убрана и покрыта большим ковром: Гурджиев и те, кто остался на месте, захотели нас побаловать.

 

Ночь в Армавире прошла без приключений и на следующий день наши вагоны тронулись к соседней станции, маленькой, но все еще доступной. В этот же день Гурджиев дал нам многочисленные задания. Один из нас должен был собрать все съестные припасы и приготовить еду, другой должен был заняться животными, третий лошадьми. Мне он дал задание заниматься молодыми кобылами и следить, чтобы их физическое состояние не ухудшилось. Это задание заставляло меня спать прямо на соломе в нашей временной конюшне.

 

Приехав в конечный пункт нашего путешествия по железной дороге, мы три дня простояли на тупиковом пути. Нужно было ожидать следующей возможности тронуться в путь. Дни прошли довольно быстро: у каждого из нас была определённая работа. Обед мы готовили под открытым небом, недалеко от наших вагонов. После трёх дней ожидания мы узнали, что та дорога, которой мы предполагали ехать, по-прежнему заблокирована. Поэтому нужно было думать о том, чтобы хоть как-то устроиться там, где мы находились. Мой муж пошёл на поиски жилья. Конечно, нельзя было даже мечтать о том, чтобы найти что-либо в так переполненном людьми городе, поэтому, в ожидании лучшего, мы устроились в складах и казармах. Простиравшийся перед нами пейзаж был очарователен: бесконечные фруктовые деревья и река Белая у самых наших ног. Что касается комфорта — он, конечно же, отсутствовал. Эту ночь я провела в шалаше сторожа на досках, которые когда-то были полками. На следующий день нам удалось переехать в отдельно стоящий домик, в котором было три грязные комнаты без какой-либо мебели. Гурджиев устроился в одной из них, мужчины в другой, женщины в третьей. Мы спали прямо на полу, точно так же, как прежде в вагонах. В шесть часов утра все уже были на ногах, и каждый занялся своими заданиями. Мы провели щипавших по дороге траву лошадей до речки. Женщины наблюдали за ними, сменяясь каждые три часа. Обедали на улице, сидя на ковре перед домом, зачёрпывая еду из поставленных в середину круга общих мисок. В течение дня нам выпадало несколько часов, предоставленных для личной жизни, но необходимо было помнить об индивидуальных заданиях и испытаниях, о которых я говорила выше. Мало времени оставалось, чтобы смотреть по сторонам.

 

Однажды мы увидели, как мимо нас проходят три монаха или отшельника, которые жили неподалёку. Это были члены секты, очень жадные до «пищи духовной». Они слышали о нашем Мастере и очень хотели с ним познакомиться. Эта встреча состоялась на газоне, где все уселись на траву. Мы с большим интересом следили за разговором и ловили все фразы, которыми они обменивались; но надо сказать, что наши слушатели с очень большим трудом следовали за ходом мысли Гурджиева. К моему большому сожалению, я смогла присутствовать только в конце этой беседы и не могу передать её полностью. Помню, что в основном речь шла о вегетарианском режиме и о бессмертии души. Ответы Гурджиева, как это часто происходило с непосвящённой аудиторией, привели монахов в полнейшее замешательство. Он заявил, что бессмертие для существ, лишенных души и наделённых лишь физической оболочкой, является мифом. Для того, чтобы быть бессмертным, необходимо быть пропитанным более тонкой субстанцией и стремиться к созданию астрального и ментального тел.

 

Мы провели несколько дней, ожидая возможности отправиться в путь. Политическая ситуация была для нас неблагоприятна — ведь мы находились в тупике недалеко от Майкопа, застряв надолго. Часто, как ночью, так и днём, мы слышали выстрелы, глухое эхо артиллерийских орудий и другие, не очень успокаивавшие нас звуки. Периодически прямо на нас выходил вооружённый до зубов патруль. Так же часто мимо нас проходили солдаты — мародёры, нагруженные добычей. Действительно, разворачивавшаяся перед нашими глазами картина никак не могла успокаивать, заставляя нас вновь и вновь сожалеть об отъезде из Ессентуков. И только непоколебимая вера в Гурджиева и слепое доверие, которое мы чувствовали к его действиям, помогли нам преодолеть охватывающую нас тревогу и то состояние безнадёжности, в которое мы потихонечку соскальзывали.

 

Дни проходили монотонно, так как мы почти никого не видели. Время от времени к нам подходил довольно странный персонаж с рыжей шевелюрой, заявлявший, что он бонза. Приходил он к нам практически раздетый и босиком. Ему очень нравилась наша компания, но для того чтобы прийти к нам, ему нужно было перейти вброд отделявшую его от лагеря реку. Прежде чем предпринять эту операцию, наш друг раздевался на том берегу, надевал шляпу и легко и свободно входил в воду. Видя женщин, он кричал: «Смотреть, нет! Смотреть, нет!» Мы знали об этом человеке довольно мало. Говорили, что это был финн, но история его религиозного посвящения казалась нам очень странной. Честно говоря, он нас смешил, хотя и очень живо интересовался учением Гурджиева.

 

Мы ложились сразу по наступлении ночи, так как свечей у нас было очень мало. Около 8-и часов вечера все уже готовились ко сну. Иногда, когда Мастер не покидал нас слишком рано и завязывался интересный разговор, мы садились вокруг огня. Это была оригинальная и привлекательная картина. На самом деле, то цыганское существование, которое мы проводили, всех нас очень сблизило. Где-то вдали были война, потрясения, но все это оставляло нас достаточно спокойными. Мы жили в своём собственном мире, с особыми интересами, особыми желаниями, которые казались такими необъяснимыми и непонятными глазам непосвящённых! Что касается меня, я получала огромное количество удовлетворения от каждого проведённого таким образом дня. Я чувствовала, что живу в точном смысле этого слова; я выходила из деморализующего оцепенения, в котором мне нравилось оставаться прежде. Тогда в нашей жизни появился смысл, мы переставали идти на ощупь во тьме.

 

IV

 

1-го сентября наша экспедиция, получив все необходимые пропуска и документы, снова двинулась в путь. За прошедшие дни область, в которой мы проживали, стала театром многочисленных битв и часто переходила из рук в руки. Однажды мы даже заметили самолёт, который разбрасывал по округе листовки. В них населению города предлагалось сдаться без сопротивления под угрозой страшных репрессий. Через два дня город и его окрестности попали в руки казаков — к большому разочарованию большевиков, вынужденных спешно отступить.

 

Новые власти дали нам разрешение, которого мы давно ждали; таким образом, мы смогли оставить свой лагерь и пуститься в сторону гор.

 

Отправились мы в 12 часов дня под жарким солнцем. К вечеру, ополоумевшие от усталости и умирающие с голоду, мы, наконец, нашли деревеньку, где и провели ночь. Нам удалось обрести приют у казака, который позволил нам остановиться на поле вокруг его усадьбы и выделил участок пастбища для наших животных. После того как мы распрягли наших добрых и верных лошадей, мы занялись приготовлением ужина, который оказался в этот раз достаточно обильным благодаря полученному от наших хозяев молоку и хлебу. Спали мы на сене, разложенном на лужайке. Около двух часов утра я уже была на ногах и пошла с дежурными за водой для самовара. При первых признаках рассвета Гурджиев дал нам приказ пускаться в путь. Все люди тут же встали на ноги и в одно мгновение отправились в дорогу. Открывающаяся перед нами местность была исключительно красива. После нескольких километров пути мы оказались на тропинке, покрытой зеленью и окружённой величественными вершинами. Возле нас текла река Белая. Мы шли довольно быстрым шагом − примерно шесть километров в час. Около двух часов пополудни мы вошли в Абазехов, где смогли купить продукты и, пройдя немного дальше, остановились, чтобы подкрепиться.

 

Это длинный переход и две предыдущие ночи, которые я провела практически без сна, меня полностью обессилили. И поэтому мне лишь с невероятным трудом удавалось тянуться за всеми. Я упала на пальто, которое бросила прямо на землю, и сразу же погрузилась в глубокий сон. Мне казалось, что я нахожусь на пределе своих возможностей и не смогу идти дальше. К моему большому удивлению, благодаря тому обеду, который я съела и получасовому сну, который я себе позволила, я смогла встать свежей и отдохнувшей и снова пойти в путь. Через три часа сложного, из-за большого количества груза, подъёма мы увидели Каменоломск. Наш последний подъём был настолько трудным, что мужчинам пришлось разгрузить две телеги и нести груз на плечах. Что касается женщин, каждая из них несла только свои личные вещи.

 

Незадолго до входа в Каменоломск мой муж отделился от нас и ушёл в разведку, на поиски жилья. Ему удалось поселить нас в школе, которая состояла из двух заполненных партами классов. Мы были так сильно измождены, что провели прекрасную ночь на полу, несмотря на весь дискомфорт. Кстати, подобные детали не прекращали удивлять нас: например, нам казалось абсолютно нормальным ложиться спать на полу. В действительности всё это является только вопросом привычки!

 

Встав примерно в 6 часов, я сразу же отправилась в ближайшие дома на поиски хлеба. Дело в том, что хлеб больше не продавался в магазинах, но готовился в избах жителей. Проблемы политического характера полностью остановили поставку муки, поэтому во всех домах, в которые я заходила, мне каждый раз давали один и тот же, отрицательный, ответ. Все деревенские женщины в это время были заняты сбором и сушкой слив и груш. Наконец я вошла в избу, которую мне указал один прохожий. Но и здесь я не нашла хлеба. Хозяйке, к которой я вошла, было около шестидесяти лет. У неё было приятное, дышащее здоровьем лицо; но я сразу увидела, что она абсолютно не может двигаться, очевидно, пережив удар за месяц до нашего приезда. Она не могла пользоваться ногами и лежала на полу своей комнаты. Поскольку она жила одна, а я сразу же выразила ей всяческую симпатию, едва она рассказала мне о своём несчастии, она захотела дать мне свежего масла — единственного, что у неё оставалось. Так что я ушла от неё с целым стаканом масла и, по её совету, зашла к более зажиточным крестьянам, у которых смогла наконец найти хлеб.

 

На следующее утро наш караван тронулся в новом направлении. В этот раз я села в более удобную повозку и стала управлять прекрасной кобылой, в то время как другому ученику было поручено управлять другой телегой, которую везли два мула. Дорога была божественно красивой. Неописуемо прекрасные панорамы сменяли одна другую, погружая нас в состояние полного восторга. Вившаяся вдоль тропы река Белая, казалось, преследует нас повсюду. Через два часа мы остановились в Доховской, где мой муж, как и раньше, должен был изыскать возможность сделать пропуска. К сожалению, помощник атамана исчез, а только атаман мог выдать нам необходимые бумаги. (Я должна здесь сказать, что наша научная экспедиция в то полное различных треволнений время казалась народу абсолютно непонятной и даже вызывала подозрения. По непонятным причинам нам иногда приписывали политическую деятельность, и некоторые люди шептались, видя нас). В результате, через час ожидания, мы смогли снова тронуться в путь. Некоторое время спустя мы остановились, чтобы дать передохнуть животным и отдохнуть самим. Как только мы стали обедать, мы увидели, как к нам галопом приближаются четыре казака. Мой муж, сразу же вставший навстречу приближавшимся всадникам, поговорил с ними и вернулся сказать нам, что эти четыре казака для собственного спокойствия собираются подвергнуть нас обыску. Прежде всего состоялась проверка паспортов, потом всех вещей, которые были с большим вниманием развёрнуты, ощупаны и осмотрены. Когда с этой формальностью было покончено, казаки живо извинились. Дело было в том, что их уже обманывали, у них уже был опыт, когда они смотрели сквозь пальцы и пропускали людей вроде бы безопасных, но на самом деле находившихся в розыске (то есть большевиков). Мы узнали, что кто-то в деревне даже пустил слух, что среди нас спрятались Ленин и Троцкий! Поэтому, чтобы снять груз с сердца, они выследили нас и обыскали. Потраченное на эти переговоры и длительный обыск время помешало нам в этот день продвинуться дальше. Вечером, перед тем как лечь спать, мы насладились двумя купленными по дороге курицами. Ночь была прекрасна, местность очаровательна; луна своим светом мешала нам спать, несмотря на усталость прожитого дня. На некотором расстоянии от нашего привала я вдруг увидела свет большого костра; как мне показалось, оттуда доносилось звучное эхо песни. Мне очень захотелось пойти посмотреть, что это происходило рядом, и я предложила одной из приятельниц пойти со мной. И буквально через несколько минут мы вышли на подростков, которые оживленно разговаривали с двумя мужчинами нашей группы. Они тоже заметили нас и сделали нам знак, приглашая подойти. Мужчины как раз жарили кукурузу, которую и мы с большим удовольствием попробовали. Что касается наших юных новых друзей, они явились в это место, чтобы искать дикие груши, которые они потом меняли на хлеб. Приехали они сюда на запряженной быками повозке. На следующий день они должны были ехать тем же путём, что и мы, и переходить реку вброд. Честно говоря, мы перед этим новым этапом нашего путешествия несколько волновались за многочисленную поклажу и за животных, не привычных к такого рода переходам. Как только наши новые друзья предложили помощь, мы сразу же с удовольствием приняли их предложение. После этого мы вернулись к нашим и провели ночь под открытым небом, на большом ковре, который расстелили на траве.

 

Проснувшись, мы начали готовиться к отъезду. Гурджиев разрешил женщинам перейти реку верхом на быках, которые в то время уже ждали нас на берегу. Река была не очень широка, но с каменистым дном и очень сильным течением. И все же, благодаря ловкости и хладнокровию наших возниц переход через реку прошёл прекрасно. Как только мы оказались на другом берегу реки, сразу же разожгли огонь и подождали, когда к нам подойдут остальные члены нашей группы. Через час мы увидели телегу, запряжённую двумя мулами, которая медленно и осторожно продвигалась по воде. Там сидел наш Мастер. Однако, сделав несколько шагов, мулы резко остановились и больше не захотели продвигаться. Гурджиев начал на них кричать, но это было бесполезно. Двое животных упрямо пытались вернуться назад, и в то же время их начинало сносить течением. Это был, конечно же, критический момент, так как наш Мастер был в опасности и мог упасть в воду со всей нашей поклажей. Тогда несколько моих спутников, быстро скинув верхнюю одежду, бросились ему на помощь. Гурджиев тоже в мгновение ока разделся и спрыгнул со своего сидения. Объединив усилия, мужчинам удалось провести повозку на другой берег реки. Наши лошади, напротив, не дали нам никакого повода для волнения и вели себя прекрасно.

 

Дорога, которая открылась перед нашими восхищёнными взорами, была одной из самых прекрасных, которые я когда-либо видела. Вид был действительно грандиозным: с одной стороны горы, с другой стороны вьющаяся линия реки. К сожалению, почва, по которой мы стали продвигаться, оказалась очень неровной, каменистой и постоянно шла в подъём. Каждую минуту кто-то из членов экспедиции был вынужден изо всех сил толкать телегу, чтобы позволить лошадям подниматься. Ближе к вечеру, очень усталые, мы дошли до своего рода горного приюта. За весь день, с того момента, как ушли с нашей предыдущей стоянки, мы преодолели всего-навсего около десяти километров! Новая стоянка нам быстро разонравилась, потому что, если не считать полусумасшедшего сторожа, который жил поблизости в жалкой, маленькой и шаткой лачужке, мы не нашли в этом весьма унылом месте ничего полезного. Само здание было забито досками, из-за которых до нас доносились жалобные крики покинутых и закрытых хозяевами котов. За неимением лучшего, мы устроились на сеновале, который мы нашли недалеко от этого приюта. И как только я вернулась с реки, куда ходила купаться, я услышала новую плохую новость: сеновал был заселён массами блох. Женщина, которая попробовала их считать, за несколько секунд насчитала семьдесят семь штук. Это означало новую бессонную ночь — полчища этих ужасных насекомых пожирали нас в прямом смысле слова. Чтобы немного забыться, мы начали печь на огне картошку и кукурузу. Уже накануне нам приходилось довольствоваться картошкой, потому что хлеба мы найти не смогли.

 

Рано утром мы снова пошли в путь, надеясь по дороге купить хлеба, и наконец дошли до такой плохой тропы, по которой уже не могли продвигаться на телеге. Дорога перестала быть доступной для гужевого транспорта. Мы пришли в деревню, но эта деревня была заселена не нашими союзниками казаками. Нужно было найти помещение для жилья; единственное, что мы смогли найти — другую школу, состоявшую из двух комнат, одна из которых временно служила часовней. Мы все устроились в одной из комнат, а наш Мастер и его жена поселились в комнате учителя. Первое, что нам нужно было сделать — найти хлеб и другие продукты. Это была очень сложная проблема, так как крестьяне сами испытывали нехватку пропитания. Кроме всего прочего, политические события помешали нам пойти на поиски съестного в город.

 

Мы провели весь день за перебором вещей, снятием с них блох и поиском продуктов. На следующий день несколько мужчин и двое женщин пошли с рюкзаками в горы. Я осталась на месте. В деревне все жители занимались сушкой и последующей обработкой семечек, из которых они делали замечательное масло. Положив всё наше снаряжение на четырёх лошадей и погрузив на плечи по мешку, мы на третий день ушли из этой деревни. Обычно заданием мужчин было вести за уздечку лошадей, а мы шли за ними с нашей собственной поклажей. Но в этот раз мне тоже пришлось вести лошадь с поклажей. Нам было очень трудно продвигаться вперёд; у нас сильно болели спины, а заплечные мешки бесконечно съезжали набок. А особенно трудно было держать лошадь, которой было непривычно нести такую большую поклажу и одновременно идти по очень узким тропинкам. Вскоре нам, совершенно запыхавшимся, пришлось остановиться — груз, что мы несли на плечах, превышал наши силы.

 

Мастер, который наблюдал за каждым и изучал наше поведение, освободил меня от ноши. Это было огромным облегчением; но, несмотря на это, с каждым километром мы становились всё слабее и слабее, и приходилось делать нечеловеческие усилия, чтобы пройти несколько последних метров, остававшихся до следующего привала.

 

Мы спали в этот раз прямо на брезенте, так обессилив, что не смогли даже поставить палатки. Но, несмотря на это, на следующий день нас ожидала дорога страшнее всех уже пройденных. На протяжении километра мы продвигались через огромный участок грязи, по которой бедные четвероногие помощники скользили без конца. К большой общей радости, по окончанию этого отрезка пути мы увидели перед собой что-то вроде шалаша и решили провести там время. К сожалению, этот шалаш был слишком маленьким, чтобы поместить всех членов нашей экспедиции, но мы смирились с этим. Был разведен большой костёр, и на рассвете Мастер приготовил на углях блины, съеденные нами с огромным аппетитом. Немного позже Гурджиев в сопровождении четырёх мужчин снова вернулся на нашу прежнюю базу, чтобы привести оттуда оставшуюся вьючную скотину с поклажей, которую животные не смогли принести за один раз. За это время мы вычистили хижину при помощи веток и ушли за сухими дровами. Пополудни наши мужчины уже вернулись.

 

Мы находились в это время на достаточной высоте и начинали страдать от холода. Наш привал возвышался над цепью гор и панорама, которая открывалась взгляду, отличалась невероятной красотой.

 

Вечер прошёл очень приятно, и хоть у нас не было хлеба – здесь его невозможно было найти — Мастер решил приготовить греческие галеты из крахмала. Мы наделали их больше ста, и они были поровну поделены между нами.

 

На следующий день нам снова пришлось сразиться с очень повреждённым участком пути. Мы часто должны были перескакивать со скалы на скалу. Приходилось снимать поклажу с животных, чтобы они смогли пройти. Много ценнейшего времени было потеряно напрасно. Я должна уточнить: у нас было так много багажа, что мы не могли поступить иначе, чем установив своего рода цепочку. Часть нашей группы уходила вперёд, а другая догоняла её на следующий день и оставалась, чтобы подождать возвращения лошадей.

 

Нам опять пришлось пережить тяжёлый день, и только дикая, величественная красота пейзажей, через которые мы проходили, каким-то образом помогала нам вынести те тяжелейшие усилия, которые мы непрерывно, постоянно должны были испытывать. После бесконечного спуска, во время которого многие по несколько раз падали, мы оказались на плато, где смогли хоть какое-то время идти расслабившись. Но затем мы вдруг вошли в кустарник и потеряли дорогу. Точнее, мы просто-напросто потерялись. Тогда мы решили разделиться, чтобы найти дорогу. Одна часть группы, в которой находилась и я, пошла в другом направлении. Наш Мастер был во главе этой группы. Нам было всё сложнее и сложнее идти за теми, кто шёл впереди нас, ведь мы просто-напросто погибали под тем грузом, который приходилось нести на плечах. Мы прошли восемь часов без остановок. К вечеру нам удалось, наконец, объединиться, и мы увидели вдали ту цель, которую назначили себе на сегодня. Речь шла о хижинах, в которых обитали армяне. Чтобы туда дойти, нам нужно было или снова предпринять резкий спуск, или искать серпантинную дорогу. Наши лошади были так утомлены, что мы не могли и думать дальше использовать их, и нам пришлось принять важное решение. На закате мы дошли до построек, но они оказались абсолютно пусты. Хозяева, пастухи и сыроделы, покинули их за неделю до того, как мы пришли сюда. Мы увидели что, к сожалению, хижины эти исключительно шаткие, сколочены наспех и открыты всем ветрам. Но ночи были холодными, и мы чувствовали себя счастливыми, получив хотя бы такое укрытие. На самом деле для нас важнее всего было просто-напросто лечь и уснуть. Что касается меня, я жила уже только за счёт нервов и потому была уже просто неспособна чувствовать физическую усталость. Я проснулась на следующий день крайне утомленной, с кислым настроением, потеряла всяческую надежду и провела день в постели. Что касается Г. И. Гурджиева, он не видел никаких особых проблем в моём недомогании, говоря, что это связано только с усталостью.

 

Мы снова поселились в месте, которое потрясало своей красотой. Вечером, когда мы натопили хижины, они стали очень трогательными и приятными. В каждой из маленьких квартирок, которые мы занимали, несомненно, жила целая семья, судя по тем предметам, которые мы находили. После всех перенесенных испытаний мы не могли и мечтать о чем-то лучшем.

 

В этом приюте мы провели целых два дня. На третий день мы снова двинулись в горы. У мужчин и у животных стали проявляться первые признаки недостаточного питания. Голод постоянно мучил нас, и бедным лошадям тоже не хватало зерна. Мы питались либо супом из картофеля и найденных по пути грибов, либо просто овсяной кашей. Единственное, что нам удалось купить за время путешествия — кусок сыра. Вдобавок ко всем сложностям нашего пути, у нас произошёл очень неприятный случай: одна из лошадей потеряла груз по дороге, и один из путешественников, который хотел помочь лошади, упал на бок и очень сильно повредил руку. Из-за этого нам пришлось задержаться, и шедшая впереди группа Мастера очень сильно нас обогнала. Только пройдя около восьми километров, нам удалось, наконец, нагнать их. Мы остановились все вместе, чтобы отдохнуть и покормить лошадей. Я увидела постройки у подножия горы. Мне показалось, что можно было бы попробовать спуститься туда, чтобы найти хоть какие-то продукты. Я сделала знак одному из членов нашей экспедиции, чтобы он пошёл со мной, и мы с большим трудом спустились вниз со скалы. Войдя в одну из построек, мы нашли там хозяина, человека лет тридцати, который нас очень вежливо принял. Он дал нам кислого молока, особым образом сделанного сыра и кукурузного хлеба (мацони, сулугуни и мамалыгу). Наш хозяин жил в несколько своеобразных условиях: например, его сидение состояло из досок, покрытых шкурами животных. Кроме очень длинной скамьи и своего рода лежанки, сделанной прямо в стволе дерева, я не увидела в его доме ни одного знакомого, привычного для меня предмета. Хотя в одном из углов мои глаза наткнулись на куски сыра и на миски, наполненные кислым молоком. Надо сказать, что хозяин этой постройки выглядел очень скромно, но, тем не менее, имел пятьсот голов скота. Мне удалось купить у него десять килограммов сыра. У него не было масла, но по моей просьбе он попросил одного мальчика приготовить его прямо на месте.

 

Разговаривая с животноводом, я увидела в одном из углов подвешенную за крюк тушу животного без шкуры. Это была дикая коза. Мы не ели мяса уже больше недели, и я сразу же предложила ему продать эту тушу. К моему большому удовольствию, он согласился продать мне часть мяса и даже отдал бесплатно голову.

 

Признаюсь вам, что мы ушли от нашего хозяина более чем сытыми и довольными нашей добычей. А вот обратный путь оказался очень сложным. Во время подъёма я постоянно оступалась и подворачивала ноги на камнях, катившихся у меня из-под ног. Несколько раз я падала, и двенадцать килограммов мяса срывались у меня с плеч. В довершение всего плохого, стояла безумная жара и мы очень сильно потели. После невероятных усилий нам всё-таки удалось вернуться на тропинку, на которой мы встретили часть опоздавшей группы. Они тоже хотели объединиться с головной группой, в которой находился Мастер. Вдруг нас догнали двое имеретинцев[1], уже нам знакомых. Это были болтливые и услужливые люди, которые сопровождали нас в пути некоторое время назад. Но, тем не менее, я каждый раз отказывалась от помощи, которую они мне предлагали, так как я хотела до конца донести свою ношу и справиться с этой ситуацией одна. Что касается того пейзажа, который окружал нас… это было постоянное удивление, бесконечный восторг. Мы то и дело испускали восторженные крики, охи и ахи. К концу дня мы дошли к подножию горы Белая, где нас ждали Гурджиев и остальные друзья. Я сразу же увидела, что лошади освобождены от поклажи, и догадалась, что здесь мы, скорее всего, остановимся на ночлег. Я не ошиблась, так как вскоре поняла, что мы действительно находимся в своего рода деревне или хуторе, на котором жила семья имеретинцев. У хозяина хутора были коровы, а еще он выращивал коз. Так как хутор был богатый и в нём производилось много молочных продуктов, у нас в этот вечер состоялся настоящий ужин: жареная коза и изобилие молока.

 

Мы провели весь следующий день, не сходя с места и готовясь к ожидающему нас исключительно сложному подъёму на гору Белореченская.

 

Когда мы снова пустились в путь, наша головная группа состояла из шести человек, в том числе и Мастера. С самого начала путь оказался очень сложным. Мы вступили на тропинку, окружённую скалами. Растительность вокруг тропы была засохшей и бедной, жара невыносимой. И ни капли воды. Мы ничего не ели почти с самого утра, и было уже почти шесть часов вечера! Мы рассчитывали дойти хотя бы до деревни Бабук, единственной в округе, и надеялись найти там еду. Но, к сожалению, несмотря на спешку, достигнуть ее мы не смогли. Удалось пройти лишь двадцать пять километров. Лошади двигались вперёд очень неуверенно, ложились где только могли и пытались сбросить поклажу. Наконец, мы увидели поляну и решили провести там ночь. Та группа, что шла за нами, до сих пор не показывалась; к тому же мы оставили четырёх человек на хуторе, чтобы охранять ту часть поклажи, которую не смогли взять с собой.

 

Мы были полностью измождены. Но Мастер не переставал пробуждать в нас смелость, отвагу и терпение. Для того чтобы обезопаситься от диких зверей, мы зажгли на поляне два больших костра и следили за ними всю ночь, по очереди. На следующий день мой муж пошёл в ближайший хутор, чтобы спросить, не можем ли мы там устроиться и найти какое-то пропитание. Он вернулся через три часа с хорошими новостями, получив от старосты все необходимые нам обещания.

 

Спуск к хутору был более чем опасен из-за многочисленных камней, которые покрывали склоны горы. Мы скользили до самой деревушки. Староста выделил нам замечательный кусок земли, у которого были все необходимые качества: прекрасная трава для животных и огромное количество фруктовых деревьев. Согласно установившимся правилам, те, кто пришли первыми в какое-то место отдыха, должны были вернуться назад с освобождёнными от поклажи лошадьми и привести с собой всех тех, кто оставался позади. Наш Мастер был в числе шедших сзади. Но, к сожалению, из пришедших вместе со мной на хутор никто не захотел проделать этот путь в обратном направлении. Мой приятель, тот, который накануне сильно поранил руку, схватил лошадь за уздечку в тот самый момент, когда мой муж тоже захотел принести себя в жертву и пойти назад. Зная, что муж плохо себя чувствует, я решила помочь ему избежать лишнего напряжения и предложила идти вместо него.

 

Итак, мой раненый товарищ и я должны были идти назад. Это была та же самая дорога, но, к сожалению, теперь она вела в гору. Иногда наши лошади спешили так сильно, что мы должны были бежать за ними. Мы не знали, что нам делать; я думаю, что никогда в жизни не чувствовала себя такой потерянной. Я зачастую была на грани истерики и просила своего товарища сделать что-то, остановить этот безумный бег; но лошади, понимая, очевидно, что они возвращаются к предыдущему пастбищу, шли вперёд всё более и более скорым шагом. Я чувствовала, что сердце скоро разорвётся в груди. Это ужасное испытание нельзя было вынести… В дополнение ко всем нашим несчастьям, начинала опускаться ночь, и мы ничего не видели уже в десяти шагах от себя.

 

Все животные, которые жили в горах, прятались при нашем приближении; убегая, они сбрасывали десятки камней, от которых нам было очень сложно уклониться. Я знала, что нужно было любой ценой вернуться к тем, кто нас ожидал. Мне пришлось на месте принимать решение: или остановиться на полпути, или сесть на лошадь, которая уже весь день несла поклажу. Но тогда я ослушалась бы приказа Гурджиева. И все же я, не сомневаясь, приняла решение, которое мне казалось наиболее правильным: я остановила лошадь и, не медля ни секунды, уселась на неё. Я думаю, что этот манёвр спас меня, так как некоторое время спустя мы увидели костры и поняли, что наша группа была уже недалеко. Как только мы приехали, я спрыгнула на землю и, буквально не в силах стоять на ногах, упала на какую-то лежавшую на земле одежду. Должна честно сказать, что мой товарищ был не в лучшем состоянии, чем я. Гурджиев, который ожидал, что лошадей приведут мужчины, выразил при виде меня недовольство; но я поспешила объяснить ему, как всё у нас в действительности случилось. Тогда Мастер приказал нам заново погрузить поклажу на лошадей.

 

Когда приготовления были окончены, Гурджиев дал сигнал к отправлению. В этот раз я несла чемодан да ещё держала на поводке полумёртвую от усталости собаку. Как только мы прошли несколько метров, лошади, которым позволили свободно идти вперёд, вдруг свернули с нужной тропы. Тогда мы зажгли фонари и начали искать их в темноте, но это было бесполезно. Лошади, очевидно, пытались вернуться назад. Некоторые женщины начали просить Гурджиева сделать то же самое, потому, что ни одна из них ничего не видела во тьме; да и все остальные просто-напросто боялись темноты. Наш Мастер, наконец, согласился, и мы вернулись в лагерь, из которого только что ушли. При моей степени усталости я могла только радоваться этому.

 

На следующий день мы спустились буквально за полчаса. Подойдя довольно близко к селению, мы увидели моего мужа, который спешил навстречу. Но ему даже не пришлось нам помогать, так как лошади, уже привыкшие к горным спускам и подъёмам, вели себя прекрасно. Придя к нашей цели, в деревню, мы снова расположились на том большом куске земли, который староста предложил нам как место для отдыха. Мы были счастливы, в — основном потому, что смогли согреться и помыться в реке, которая текла недалеко от места, где стояли палатки. Ведь мы больше трёх недель спали в одежде! А сильнее всего нам хотелось избавиться от блох.

 

Большинство жителей деревни были заняты тем, что сушили груши и гнали арак. Этот напиток делался очень просто: предварительно размятые груши бросались в большую ёмкость, затем туда добавляли дрожжи. Как только дрожжи начинали бродить, за счёт подогрева производилась дистилляция. Этиловые пары поднимались через трубку и вскоре конденсировались под действием холода. Мне дали попробовать этот вид водки, но она мне не очень-то понравилась.

 

Члены нашей экспедиции провели свой день за сбором груш и яблок, из которых затем сделали различные пюре и компоты.

 

В конце этого дня мы наконец, увидели группу, оставшуюся на предыдущей стоянке. Наши друзья ещё были под впечатлением от происшедшей с ними истории: на них напали бандиты, забравшие всё имущество и угрожавшие им смертью. Атака была настолько неожиданной, что вначале наши друзья думали, что встретились всего-навсего с безобидными охотниками. Но, к сожалению, псевдо-охотники, несколько раз выстрелив в воздух, набросились на путешественников, окружили их и заставили поднять руки вверх. Их больше всего интересовали ружья и пистолеты, которые были у наших друзей. Несомненно, что эти бандиты были в сговоре с теми разбойниками и бездельниками, которых мы встретили по дороге и у которых купили молоко и сыр. Всех обыскав и отобрав всё достойное интереса, бандиты оставили свои жертвы. Одна из женщин этой группы, очень смелая и решительная, попробовала испугать бандитов, произвести на них впечатление. Она стала уговаривать их вернуть те предметы, которые они забрали у наших. Надо сказать, ей удалось забрать часть добычи; но наше оружие они, конечно же, не вернули.

 

Это неожиданное происшествие длилось, по меньшей мере, два часа; но, к счастью, разбойники пощадили сопровождавших моих спутников крестьян и наших животных. Мы долго говорили об этом происшествии и решили принять все необходимые меры, чтобы подобные нападения не повторялись. Теперь мы всегда передвигались группами, и шедшие первыми ожидали средних и последних.

 

Мы провели четыре дня в очень милой деревушке Бабук, набираясь сил и наедаясь досыта. К счастью, мы могли купить на месте все необходимые продукты, включая поросят, безграничное количество молока и кукурузного хлеба. Но многие из нас страдали от различных болезней. У некоторых была просто очень сильная усталость, у других раны или волдыри на руках и ногах. Я каждый день делала повязки троим несчастным друзьям. Мой муж жаловался на печень, и всё тело его было покрыто язвами.

 

Тогда Мастер принял решение сократить длину переходов, чтобы мы всё-таки могли собираться каждый вечер вместе. Мы снова пустились в путь, соблюдая эти новые указания.

 

Покидая Бабук, мы увидели, что наша лучшая лошадь пропала. После нескольких часов поиска мы оказались в деревне, из которой только что ушли. Моему мужу становилось всё хуже и хуже. Нам пришлось посадить его на лошадь, и с большим трудом он дошёл до следующего этапа. Мы всё больше и больше сокращали переходы для того, чтобы не разделяться друг с другом. Проведя ночь под открытым небом, мы дошли, наконец, до деревни, которая называлась Солохов. Её жители были очень бедны, но нам повезло и мы встретили там очень образованного поляка, инженера – дорожника и мостостроителя. Он встретил нас весьма доброжелательно и выделил три комнаты своего дома. Мы нашли у нашего нового хозяина некоторые продукты, в том числе кур и яйца.

 

На этот раз мы были уже достаточно близко от Сочи. По прибытии в город наши приключения должны были временно окончиться. Теперь мы могли ехать по дороге, и нужно было любой ценой найти телеги и повозки. К сожалению, эта проблема оказалась намного сложнее, чем мы думали. Жители Солохова, ничего не понимая в нашей научной экспедиции, думали, что мы собираемся проехать в Сочи, чтобы восстановить там старый режим. Другие считали, что мы бродячие торговцы, и не хотели нам помогать.

 

Шесть дней провели мы в Солохове, спокойно отдыхая. Что касается нашего хозяина, он так заинтересовался учением Мастера, что оставил свою работу и присоединился к нам.

 

Перед тем как оставить Солохов, Гурджиев повёл нас на исключительно интересную прогулку. Мы пошли на поиски многочисленных в этой области дольменов. Когда я смогла, наконец, увидеть некоторые из этих дольменов, меня больше всего удивило, что многие из них находились поблизости от встречавшихся разбросанных по округе домов, в которых жили горцы. Один из дольменов, например, был превращён в курятник.

 

Здесь мои воспоминания и записи кончаются … Несколько дней спустя мы были в Сочи. Самая сложная часть нашего пути завершилась благополучно благодаря мудрости, предприимчивости и несравнимой ловкости нашего Мастера.

 

Я прошу читателей быть терпеливыми по отношению ко мне. Если иногда мой рассказ кажется вам обрывочным и несвязанным, то потому, что я записывала мои впечатления в спешке, иногда просто на стоянке в лесу, сидя на стволе дерева …

 

В КАЧЕСТВЕ ЗАКЛЮЧЕНИЯ

 

Таков рассказ моей матери. В мои намерения не входит распространяться о других приключениях, ожидавших Гурджиева и его группу, прежде чем они, наконец, спаслись и смогли двигаться беспрепятственно.

 

В целом, этот исход через Кавказские горы может показаться читателю очень длинным. Но дело в том, что на их путь повлияли происходившие в то время на Кавказе события. Группе приходилось часто петлять, пересекаться с патрулями, иногда производить стратегически необходимые остановки.

 

После Сочи, но до того, как все устроились в Приоре, был Тбилиси, в котором родился я, затем Турция – «переходная» страна, Австрия, Германия и Франция.

 

Моё «путешествие во времени» оканчивается. Можно сказать, что круг завершён…

 

В качестве заключения я беру на себя смелость предложить читателю два маленьких текста, которые, по крайней мере, имеют то преимущество, что до сих пор не были изданы.

 

____________________

 

[1] Имеретинцы – кавказская народность.

 

Встреча с Григорием Распутиным (записано по рассказам моей матери)

 

(записано по рассказам моей матери)

 

«Этот эпизод моей жизни относится ко времени второй половины Мировой войны, к последнему году существования царского режима в России. Я была тогда очень молода. Судьба позволила мне познакомиться с интересной фигурой, и сейчас вызывающей появление многочисленных слухов и легенд. Речь идет о Распутине.

 

Было это в 1916 году. Император и Императрица всея Руси снова встречались с Распутиным у великой княгини Милицы Николаевны. По слухам, этому человеку была дана особенная сила в исцелении болезней.

 

Обычный крестьянин из отдаленной Сибири, он шел от деревни к деревни, при помощи молитвы и своего сверхъестественного дара исцеляя больных детей. Верящий в силу молитвы и интересующийся мистицизмом царь Николай II не преминул познакомиться с таким деятелем. Мы знаем, что болезнь его сына Алексея, страдавшего гемофилией, казалась неизлечимой.

 

Час Распутина пробил, когда его пригласили ко двору, чтобы он попытался остановить у царевича носовое кровотечение. Все врачи уже потерпели неудачу. Тогда Распутин возложил руки на царевича, и кровотечение совершенно остановилось.

 

Ясно, что с того дня у царской семьи не было иного выхода, кроме как вызывать его при каждой необходимости. Эти посещения становились все более частыми. Очевидно, августейшая чета уже не могла обойтись без старца (*Старец – монах или отшельник, которого в древней Руси почитали пророком и чудотворцем. Прим. автора)

 

Учитывая занятость царя, Распутина обыкновенно принимала его супруга Александра Федоровна. Положение старца радикально изменилось. К нему стали обращаться многие придворные. Так простой мужик превратился в уважаемого посредника для всех, кто искал милости и защиты у царя.

 

Его влияние на царедворцев усиливалось также даром предвидения. Распутин предсказал судьбу России, свою смерть и гибель всей императорской семьи. Точнее говоря, он провозгласил: «Я умру первым, а вы вскоре последуете за мной». С другой стороны, его успех при дворе можно объяснить и способностями к гипнозу. Не будучи ни монахом, ни священником, Распутин не колебался, называя себя старцем.

 

И вот однажды эта тревожащая воображение личность вошла в круг моих друзей. В то время я жила в Петербурге с мужем, психиатром, посвящавшим почти все время врачебной практике. Я чувствовала себя ужасно одинокой и мечтала о ребенке, который мог бы заполнить пустоту моей жизни.

 

Сочувствующая моей участи пациентка мужа, жена министра Щтелговитова [Schtelgovitov], пригласила нас к себе с той целью, чтобы мы встретились с Распутиным. Она намеревалась спросить его, не может ли он предсказать желанное рождение ребенка.

 

К несчастью, я должна была тогда отлучиться из Петербурга. Ходивший на встречу муж рассказал, что старец был звездой вечера. Жена министра задала ему так волновавший меня вопрос. Распутин спросил у моего мужа (который был много старше меня):

 

— Твоя жена молода?

 

Получив утвердительный ответ, он сказал:

 

— Тогда покажи ее мне, и я скажу, что случится…

 

Старец имел привычку говорить «ты» всем без исключения.

 

Месяц спустя мы снова были приглашены на обед к жене министра. Когда в столовую вошел Распутин, я впервые смогла воочию увидеть этого загадочного человека. Он был среднего роста, довольно худой, с жирными волосами и редкой бородой. Одет он был в кафтан (широкую русскую рубаху) и высокие сапоги. Серые с зеленым глаза становились особенно выразительными, когда их взгляд падал на молодую женщину. Многие сдавались этому гипнотическому взору и отдавали старцу все, чего он желал.

 

Стол был накрыт на десять персон. Моя подруга посадила Распутина справа от себя, а меня слева. Не прекращая жевать, он поглядел на меня и начал разговор, останавливаясь каждый раз, когда гости, желавшие расслышать его слова, прекращали свои беседы. Думаю, он выбрал меня в собеседницы из-за крайней моей молодости.

 

Когда подруга спросила, будет ли у меня ребенок, Распутин ответил:

 

— Один, непременно.

 

Так оно и случилось.

 

После ужина гости прошли в салон. Я уселась в кресло, Распутин расположился рядом.

 

— Знаешь ли ты, — спросил он, — что я до сего дня не прочел ни одной книги? Это жизнь меня всему научила.

 

Меня это не удивило. Тогдашние крестьяне почти поголовно были неграмотны.

 

Подошел одни из гостей и довольно бессмысленно спросил, часто ли Распутин бывает при дворе. Старец игнорировал его вопрос и повернулся в мою сторону.

 

Я слышала, что иной раз он за одно утро принимает до пятидесяти человек, и спросила, ради чего весь мир желает его видеть.

 

— Ты меня забавляешь! – воскликнул он. – Разве непонятно, что у каждого из приходящих есть о чем спросить? Я стараюсь сделать все, что могу, для каждого, будь то сановник или кухарка в поисках работы.

 

Понимая, что вечер заканчивается, Распутин становился все более предприимчивым. Он хотел, чтобы я как можно скорее навестила его. Требовал твердого обещания.

 

С невинным видом он придвинулся ко мне. Я вдруг почувствовала, как он кладет руку мне на бедро, и возмущенно отодвинулась.

 

— Ты меня боишься, малышка? – спросил он сладким голосом.

 

— Вовсе нет, — отвечала я деланно спокойным тоном. – Видите же, как внимательно я вас слушаю! Нет никакой причины садиться так близко.

 

Несмотря на этот отпор, Распутин смелел все более. Он требовал моего визита. Я же сначала подумала: «Нет и нет». Но потом вспомнила, что многие знакомые завидовали привилегии встречи со «знаменитым мужиком», и отвечала, чтобы он не ожидал моего визита, но что сам он будет желанным гостем в нашем доме.

 

Распутин с энтузиазмом принял это предложение.

 

— Назови день и час!

 

Это был вечер субботы. В следующую среду Распутин должен был уехать в Сибирь.

 

— Если сможешь, — предложил он, — позвони в понедельник. Но не забудь уточнить, что это ты, жена врача…

 

Я попросила подругу занять мое место подле Распутина. Я хотела уйти незаметно. Маневр удался.

 

В понедельник я позвонила Распутину. Мне ответили, что он никогда не подходит к аппарату. Но когда я назвалась «женой врача», в трубке немедленно раздался его голос:

 

— Назначь мне день и час, и я приду!

 

— В среду, в пятнадцать часов, — ответила я лаконично.

 

Этого дня не пришлось ждать долго. В доме нашем собрались десять женщин и двое мужчин, одним из которых, разумеется, был мой муж. Мы расселись вокруг большого стола в столовой.

 

Точно в пятнадцать часов в дверь несколько раз позвонили. Слуги провели Распутина в салон, и я почти сразу же вышла ему навстречу. Гость, казалось, был в отличном настроении. Он радостно меня приветствовал.

 

Я предложила ему выпить чашку чая в столовой. Но едва он заслышал доносившиеся оттуда звуки, как веселая маска сползла с лица. Увидев приглашенных, старец раздраженно выругался:

 

— Черт подери всех добрых дамочек!

 

Я от души веселилась, видя, как он с недовольным видом кланяется нашему собранию. Все присутствующие пожирали глазами севшего за стол гостя. Каждый ожидал, что Распутин произнесет речь. Но он уставился в свою чашку и сказал лишь несколько слов. Затем он, не стесняясь, пальцами (сомневаюсь, что чистыми) схватил с блюда дольку лимона.

 

Вечером старец должен был ехать в Сибирь.

 

— Ты не придешь ко мне пожелать счастливого пути?

 

— Что толку? Не сомневаюсь, там будут сотни людей.

 

Он улыбнулся:

 

— Да ладно! Для тебя у меня всегда найдется минутка…

 

Затем он, к моему удивлению, сказал:

 

— А моя фотография тебя не порадует?

 

Я больше не могла отнекиваться. Он продолжал:

 

— Фотограф уже все распродал. Но ты очень скоро получишь одну. А пока напишу тебе несколько строчек, чтобы могла обо мне вспомнить.

 

Все присутствующие дамы закричали в унисон:

 

— И мне! И мне тоже!

 

Муж пошел поискать почтовой бумаги. Распутин неразборчиво расписался на протянутых ему женщинами листках. Было очевидно, что он сосредотачивается каждый раз, когда что-то пишет.

 

Я не успела разглядеть, что же он написал моим подругам. Однако услышала возгласы удивления и радости.

 

Что до записки, предназначенной мне, она была весьма короткой. «Любовь горы переходит. Григорий». Сплошные каракули – так пишут малограмотные крестьяне.

 

(**Настоящее его имя было Григорий Новых. Псевдоним Распутин он получил за свой вольный нрав. Это слово происходит от русского слова «raspoutstvo», что означает разврат, дебош. Увы, Григорий заслужил такое прозвище! Прим. автора)

 

Пришло время уезжать. Распутин подошел к каждой из моих подруг. Я не знаю, что он шептал им на ушко. Но видела, как они поочередно подпрыгивали от возмущения.

 

Не обращая внимания на шум, Распутин подошел к моей бабушке, недавно разведшейся и снова вышедшей замуж. – Готовишь новый шалаш, милая моя? А подумай, не придется ли во второй раз его бросать?

 

Я уверена, что он никогда раньше не знал мою бабушку.

 

Затем он подошел к юной жене одного врача, сурово на нее уставился и прошептал: — Ты не найдешь счастья, ведя двойную жизнь!

 

Действительно, она крутила любовь и с мужем, и с тестем.

 

Наконец мы проводили старца к парадной двери. На улице его встретили два вооруженных полицейских. Они дежурили у дома во время визита. Распутин оказался хорошо защищенным!

 

Последний раз я увидела его на улице. Стояла холодная зима. Он ехал в санях, запряженных двумя лошадьми. А я выходила из часовни, где только что молилась за молодую подругу, которая была при смерти.

 

Распутин остановил сани и пригласил меня сесть, сказав: — Я еду домой. – Я объяснила, что собираюсь нанести визит умирающей, но он прервал меня: — Не исходи желчью! Твоя подруга выпутается…

 

Он уже освободил для меня место в санях. Тут я увидела зевак, с любопытством разглядывающих моего собеседника. Я смущенно отвернулась, бросила «до встречи» и скрылась.

 

Через два месяца я с изумлением прочла в газетах об убийстве Распутина. Весь мой дорогой Санкт – Петербург долго полнился разговорами. Но об этом можно прочитать в книгах…»

 

Последние дни Кэтрин Мэнсфилд

 

Чтобы достойно завершить главы, посвященные Приорэ, я решил дополнить мои собственные воспоминания прелестным рассказом Адели Кафьян.

 

Как мы помним, Гурджиев назначил Адель помощницей и сиделкой Кэтрин Мэнсфилд. Найденные мной во французской прессе статьи о Кэтрин показывают, что очень немногие осведомлены об обстоятельствах, по которым она повела последнюю часть жизни в Приорэ де Басс Лож, расположенном в районе Фонтенбло – Авон.

 

Далее следует рассказ Адели.

 

«Судьба позволила мне оставаться рядом с Кэтрин Мэнсфилд до ее последних дней.

 

Хотя сама я не писательница, однако твердо верю, что не следует таить подробности пребывания рядом с покинувшей нас знаменитостью, пусть это пребывание и было случайным. Мы обязаны рассказывать об умерших авторах все, что знаем. Это будет важно для тех, кто их ценит.

 

Я жила в Приорэ в окружении группы «нелепых и беспокойных теософов». По крайней мере, такие отзывы я могла прочитать в тогдашних газетах. Что же было на самом деле? Скажу так: люди, которых я там видела, не жалели усилий ради достижения истины. Некоторые из них, похоже, стремились постичь Бога, установившего объективный идеал. Другие делали все возможное, чтобы освободиться от своих слабостей, достичь гармонического развития индивидуальности, физических и нравственных качеств. Третьи же просто жили там, не заботясь о преподаваемых им идейных тонкостях.

 

Фактически, Приорэ было гаванью для всех, кто не удовлетворялся традиционными идеями, бытовавшими в то время в Европе. Обычный человеческий рассудок требует классификации, «ярлыков». Ему не нравятся вещи, не имеющие четкого определения. Не сомневаюсь, именно по этой причине образованная нами группа сравнивалась с теософами.

 

Не знаю, были ли в Приорэ теософы. Наш учитель, Гурджиев, не признавал себя теософом и сердился каждый раз, когда слышал это слово. Что до меня самой, я оставалась католичкой, но старалась прежде всего жить по – христиански.

 

С Кэтрин Мэнсфилд мне не приходилось поднимать вопросы духовного и культурного развития: в то время я совсем не понимала английский язык, и мы общались на рудиментарном французском.

 

Не знаю в точности, чего же она искала в Приорэ. Возможно, всего сразу! Однажды она сказала мне: «Мне доставляет удовольствие наблюдать за всеми этими тяжело работающими людьми. Я вижу, как они делают вещи, которых никогда раньше не делали. И ведь получается у них это очень хорошо! Когда мне полегчает, я тоже начну работать, я напишу множество рассказов. Уже думаю о сюжетах и способах их раскрытия».

 

Сама я делала над собой великие усилия, стараясь влиться в группу Приорэ. Я была юной, только начинающей жить девушкой. Верила в возможность раскрытия неограниченных способностей человека. У меня имелись способности к рисованию, пению и музыке. Часто я ощущала в себе большие резервы неиспользованных сил.

 

Люди бесконечным потоком ехали со всех концов планеты, привлеченные проводимой Гурджиевом работой. Высадилась здесь и эта больная англичанка – писательница. Едва я в первый раз встретила ее умный взгляд, как почувствовала в самой глубин сердца влечение к нашей гостье.

 

Слуги не имели прав проживания в этой странной обители. Обитателям ее приходилось все делать самим. Поэтому Г. велел мне ухаживать за больной гостьей. Я работала с радостью, стараясь немедленно сделать все, что могло доставить удовольствие этой весьма умеренной в запросах даме!

 

Вскоре она покинула Приорэ. Кэтрин Мэнсфилд была в таком плохом физическом состоянии, что мы не чаяли увидеть ее снова. Но она вернулась, и, скажу я, это было здорово!

 

По приказу Гурджиева для нее пристроен балкон к стене хлева. Там она могла отдыхать и, возможно, восстанавливать силы – благодаря то ли животному магнетизму, то ли запаху свежего навоза.

 

Речь идет о балконе небольшом, но искусно спроектированном и выстроенном. На него вели пять или шесть ступеней, ограждение было сделано в восточном стиле. Пол был выстлан циновками и настоящими восточными ковриками. Очень милые подушки и пуфики позволяли лечь, расслабиться и насладиться потолком, расписанным нашим талантливым художником, А. де Зальцманном. Там были самые разные птицы, насекомые, зверьки, играющие в прятки среди полупрозрачных древесных крон. Среди этого забавного изобилия можно было заметить карикатуры на всех жителей Приорэ. Под балконом стояли три коровы и наш мул, Дралфит.

 

Пришел мой черед отрабатывать неделю в хлеву; я решила обратить на этот балкончик особое внимание. Я убрала ветками и листьями лесенку и села, дожидаясь появления мадам Мюрри (обычно мы звали Кэтрин Мэнсфилд по фамилии ее мужа).

 

Она с мрачным лицом поднималась по ступеням, держа в руке блокнот.

 

Я немедленно принялась доить коров, а потом, как мне было приказано, поднесла ей стакан еще теплого молока. Не знаю, любила ли она этот напиток, или ей приходилось насильно его глотать. Но в этот раз она едва поднесла стакан к губам и сказала, что собирается вылить его обратно в ведро. Послышался звук выливаемого молока. Затем Кэтрин поглядела на меня и сумела заметить мою усталость и мрачное настроение. Она поняла, что хотя я и привычна к ручному труду, выпавшие мне задания могли быть весьма тяжелыми.

 

Наши отношения сделались более теплыми. Я очень ценила это, потому что в первый раз в жизни жила вдалеке от родины.

 

Наконец наступило Рождество. Все собрались вокруг елки.В Приорэ жило много детей, вместе со своими родителями. Мадам Мюрри появилась в зале, очень привлекательная, в густо – пурпуром, украшенном цветами платье из тафты. Это было очень легкое платье на бретельках. Высокий лоб обрамляли коротко стриженные и заботливо причесанные волосы.

 

Мадам Мюрри с особым интересом следила за детьми, получавшими подарки.

 

Вскоре она стала изображать сказочных персонажей, говорящих с английским акцентом.

 

Приглашенные на елку окружили мадам Мюрри. Дети не понимали слов, но смеялись и взвизгивали, реагируя на ее гримасы и забавно измененный голос.

 

Я увидела, что Кэтрин Мэнсфилд собирается уходить, и поспешила в ее комнату, чтобы подбросить в печь несколько поленьев. Затем зажгла свечи на маленькой, но густой елке. Я сама выкопала ее в лесу и принесла в комнату, когда веселье было в самом разгаре.

 

Это наше деревце, говорила я себе самой, для нас двоих. Никто больше его не увидит. Без украшений, только несколько свечей: одна для мадам Мюрри, другая для меня, а третья для того, кого она так страстно ждет.

 

Заслышав ее шаги, я спряталась. С порога донеслось удивленное восклицание.

 

Увидев меня, она спросила: «Почему три свечи, Адель?» Я раскрыла ей свою маленькую тайну. Она грустно улыбнулась и опустилась в кресло. Я накрыла ей плечи мягкой шалью в голубую и белую полоски. Разве могла я вообразить, что эта шаль вскоре станет моей! Взяв табурет, я уселась подле ее ног, прижалась к хрупким коленям.

 

Мы сидели молча, созерцая нашу новогоднюю елочку.

 

Пламя одной свечи затрепетало и начало гаснуть. – Это я, — пробормотала она. – Нет, о нет! – вскричала я, вскочив и немедленно погасив две другие свечи.

 

Увы, это была ее последняя рождественская елка.

 

В то время я еще не слышала о суевериях, окружающих три свечи.Я раскрыла ее постель, положила теплую грелку и вышла, пожелав спокойной ночи. Она не любила, что бы кто-то помогал ей раздеваться.

 

Вскоре после Рождества Кэтрин Мэнсфилд получила новости о скором приезде мужа. Это стало для нее подарком; она сразу повеселела. У нас сложилось впечатление, что ей лучше. Я даже увидела ее пишущей заметки и письма. Она сразу же начала нетерпеливо ждать дня прибытия мужа.Я лишь радовалась за нее, надеялась на чудесное выздоровление. Ведь я знала, какая тяжелая форма туберкулеза ее поразила.

 

На встрече супругов я не присутствовала. Я тогда была очень занята на кухне. Однако иногда мне приходилось забегать в комнату Кэтрин, чтобы убраться, принести воды и т.п. Каждый раз мне было приятно даже издалека видеть ее хрупкий силуэт, темные волосы, которые она имела обыкновение свободно распускать по плечам.

 

Она старалась показать мужу все достопримечательности нашего имения: театр, Учебный Дом, нами самими перестроенный и украшенный, парную, огороды, клумбы… Много было и других подробностей, которые Кэтрин сообщала мужу, стремясь вызвать в нем интерес к идеям гармонического развития человеческой индивидуальности.

 

К примеру, особый интерес вызывали ритмические упражнения, инспирированные сакральными танцами Востока. Эти упражнения проводились под звуки едва слышной музыки, импровизировавшейся в нашем присутствии.

 

Упражнения имели целью развить способность к критике, силу концентрации, рассудок и память. Их прохождение не освобождало нас от тяжелой физической работы.

 

Мадам Мюрри была тонкой наблюдательницей. Ее все это интересовало, и свой интерес она старалась разделить с мужем. Увы, было уже слишком поздно…

 

Вечером, после ужина, Кэтрин Мэнсфилд и ее муж ненадолго остались в зале, чтобы послушать музыку. Затем, поднимаясь по лестнице в свою комнату, Кэтрин, казалось, утратила всякую осторожность. Она взбиралась по ступеням очень быстро, не держась за перила, словно была здоровой. Муж, разумеется, шел сзади и следил за ней.

 

Едва Кэтрин переступила порог комнаты, как изо рта у нее потоком хлынула кровь. Муж побежал за нашим врачом, который жил поблизости. Я столкнулась с ним в коридоре, когда несла Кэтрин теплую воду.

 

Войдя в комнату больной, я увидела, что она сидит на краешке постели, зажав рот рукой, и между пальцами струится кровь.

 

Я подбежала к ней, схватив простыню.

 

Она задыхалась и полными ужаса глазами искала мужа. Я стремглав выбежала из комнаты, столкнувшись с запыхавшимся месье Мюрри и шедшим за его спиной доктором Стернвалем.

 

Возвратиться в комнату Кэтрин Мэнсфилд я не решилась. Зайдя в свою комнату, я упала на кровать и зарыдала.

 

Впервые в жизни я так близко видела смерть. Она унесла земную оболочку мадам Мюрри. Женщину, которая дарила мне красоту и облегчала мои страдания.

 

После похорон месье Мюрри нашел меня и с большой симпатией рассказал, что его жена много писала обо мне. Он знал, что я тоже была привязана к ней. Затем он попросил меня принять в подарок ее платья, в том числе и то, что она надела в Рождество! С моей стороны было бы дурно отвергать этот знак уважения.

 

Когда я несла одежду покойной по красному коридору верхнего этажа, где прежде располагались монашеские кельи, в окно влетела маленькая птичка с красной грудкой. Она несколько раз облетела вокруг моей головы, и сразу исчезла. Я вспомнила сказки бабушки, в которых души покойников принимали облик птиц и прилетали к своим близким. И я принялась молиться за упокой души Кэтрин Мэнсфилд.

 

Уезжая из Приорэ, месье Мюрри зашел попрощаться со мной. Сказав несколько слов, он вытащил коробочку и достал из него кольцо с рубином, объяснив, что это было любимое украшение жены, подаренное ей на помолвку. Он настойчиво просил меня принять кольцо, добавив, что оно непременно должно радовать женщину.

 

Это кольцо я одевала только в исключительных случаях, словно символ.

 

Кэтрин Мэнсфилд обвила мир гирляндой прекрасных и радостных историй. Ее любовь не знала пределов. Любая заблудшая душа безмерно ее огорчала. Не в ее характере были расчетливость и осторожность. Она не проживала свои годы медленно и тускло; она сгорела, как яркое пламя.

 

Ее скромное надгробие не несло креста. И все же ее душа излучала любовь. Она стала моим учителем – на ее примере я поняла, как надо любить ближнего.

 

В день годовщины смерти месье Мюрри приехал из Англии и вы встретились на могиле Кэтрин, чтобы отдать дань памяти. И там я вернула ему кольцо покойной супруги…»

Back To Top