ТОМАС ДЕ ГАРТМАН ПРЕДСТАВЛЕНИЯ
Все летние вечера мы посвящали не только одним Движениям, еще мы учились видеть разницу между действительными внутренними явлениями, такими как телепатическое зрение, чтение чужих мыслей и тому подобное, и тому, что господин Гурджиев называл «хитростями» и «полухитростями», с помощью которых можно симулировать подобные явления. Я расскажу об этом больше, когда буду говорить о представлениях в Америке. Пока что я удовольствуюсь описанием упражнения, данного для подготовки к ним.
Летом и осенью 1923 года наша дневная работа заключалась в физическом труде на открытом воздухе, но было добавлено кое-что еще. Нам дали длинные списки слов для запоминания. Господин Гурджиев настоял на том, чтобы мы не выделяли специального времени для запоминания, но делали это во время работы в саду.
Во время этого процесса я сделал очень важное открытие. Обычно, когда мы наблюдали себя во время физического труда, работа фактически заключалась в монотонных движениях, таких как копание и косьба, мысли наши свободно бродили в направлениях, не связанных с трудом. Ассоциации текли, следуя одна за другой, в полном беспорядке, без цели, без результата.
Теперь, когда господин Гурджиев добавил к такой работе упражнения на запоминание, не осталось пространства для потоков блуждающих ассоциаций. Временами было необходимо встряхивать себя и направлять внимание на копание как таковое, которое в прошлом было полностью бессознательным. Но характерной чертой всего этого была полная собранность. Ни малейшей частицы сознания не уходило прочь за пределы человека. Все было сконцентрировано внутри. Вот один пример множества вариантов Работы, чьей предельной целью является развитие человеческого бытия.
Когда я описывал первый большой рывок нашей работы над Учебным зданием, только внешняя часть здания была завершена. Внутри было пусто и холодно. Как только добавили три большие печки, как раз перед наступлением зимы, мы смогли перенести некоторые из вечерних сессий из особняка в Учебное здание. Когда подвели электричество, мы продолжили доделывать самые необходимые части здания днем, вечерами используя его по его прямому назначению.
Господин Гурджиев сказал нам, что планирует большой показ Движений в Париже в середине декабря. Поэтому летом я занимался оркестровками и переписывал части большинства музыкальных произведений, но многое еще было необходимо сделать, в зависимости от выбора Движений господином Гурджиевым. В одно утро я пришел в Учебное здание, чтобы выяснить, что нужно делать следующим. Когда господин Гурджиев увидел меня, он закричал: «А ты почему бездельничаешь? Поднимись в галерею и залатай трещины в стене». Несколько дней я работал над этим, но затем решил, что лучше закончу оркестровку оставшейся музыки, которая у меня была, поскольку трещину мог залатать любой.
К тому времени внутреннее устройство Учебного здания было почти полностью закончено. Сцена для Движений была в южном конце здания, покрытая линолеумом. Вдоль боковых стен мы пристроили высокие скамьи с подставками для ног. Они предназначались для гостей и посетителей, которым вскоре будет позволено прийти на воскресные просмотры Движений. Перед скамьями был широкий проход, покрытый матами, за которым была низкая декоративная деревянная перегородка, замыкающая центральное рабочее пространство зала.
Внутри северного входа под балконом было сделано некое подобие театральнойложи. Это было место господина Гурджиева. Три стены его были задрапированы занавесками, открытая сторона была обращена к ученикам и сцене. Пол его ложи поднимался на двадцать восемь дюймов над полом зала, чтобы, работая с учениками, он мог удобно расположиться и наблюдать.
По обе стороны ложи внутри узорчатого ограждения были настланы маты. Это были помеченные места, где сидели отдельные ученики, обособленные друг от друга красочными валиками. Места справа от господина Гурджиева предназначались для мужчин, слева – для женщин.
Учебное здание приобрело законченный вид только к декабрю 1923 года, когда нужно было «вовремя», как сказал господин Гурджиев, закончить декорации для парижской демонстрации. В такие моменты он требовал абсолютно от всех, исключая поваров, чтобы они работали вместе до тех пор, пока работа не будет выполнена. Мы разрисовывали стены, перегородки и окна восточным орнаментом. Все внутреннее пространство было покрыто азиатскими коврами, самые прекрасные висели на стенах.
Чтобы скрыть структурные деревянные части перекрытий, был сделан огромный балдахин из белого коленкора. Все женщины работали над ним. Сначала они перенесли эскиз на материю, расстеленную на полу, затем господин Гурджиев показал им точно, где должны быть вставлены афоризмы, они нарисовали и вышили их специальным зашифрованным шрифтом, которому он обучил нас.
Когда балдахин был готов, его центр был поднят с помощью крепкого шеста, который временно поддерживал вес балдахина. Как только центр его был безопасно закреплен, четыре его угла один за другим были подняты и закреплены, все было аккуратно подогнано, хотя и вверх тормашками.
Затем наступил опасный момент. Центральный шест, поддерживающий весь этот вес, должен был быть убран. Господин Гурджиев велел моей жене встать снаружи и никого не впускать. Опасность была в том, что когда шест будет убран, нагрузка на крышу может все обрушить… Но все держалось прочно!
Над проходами тут и там были развешаны маленькие электрические лампочки в полупрозрачных красных абажурах. Два механических фонтана с переменчивым освещением были установлены неподалеку от сцены. Иногда господин Гурджиев добавлял в них восточные специи и духи. И тогда их биение делало воздух благовонным и ароматным.
Когда главное освещение выключалось, весь зал был погружен в полутьму, и все азиатские ковры и восточные орнаменты, омытые приглушенным красным свечением ламп и отраженным переменчивым многоцветным освещением фонтанов, становились еще более прекрасными и выразительными. Господин Гурджиев часто просил меня играть «Молитву Ессентуки», и когда ученики во главе с моей женой начинали напевать ее с закрытым ртом, комбинация музыки и великолепия сцены создавали очень глубокое и незабываемое впечатление…
Делая последний рывок, мы работали без устали. Мы начинали обычно в шесть утра и работали весь день, но все еще оставалось огромное количество того, что нужно было сделать, если мы хотели закончить вовремя.
Спускалась ночь, а темп работы продолжался без перерыва. Не останавливаясь. В четыре утра господин Гурджиев послал сообщение на кухню принести всем кофе с молоком и белый хлеб. Это нас подкрепило, и мы продолжили.
Подошло время утреннего кофе. Его также принесли в Учебное здание. В девять появился хлеб и большие куски мяса. Но интенсивность работы не уменьшалась ни на йоту. Наконец последний гвоздь, как я помню, был забит в семь вечера. Мы поужинали и пошли спать. На следующий день уже не нужно было вставать в шесть. Нам было позволено спать так долго, как мы пожелаем…
Все это время господин Гурджиев создавал новые упражнения, и все больше музыки сочинялось, и больше делалось оркестровок. Мои трудности возросли, потому что у меня было только 35 музыкантов вместо 100, обычного количества для оркестровых представлений в Théatre des Champs Elysées. Я не мог использовать трубы, потому что они бы перекрывали звучание немногих струнных инструментов своей вульгарной крикливостью.
Восемь представлений нашей программы были запланированы между 13 декабря и Рождеством. Последние три ночи перед генеральной репетицией я не спал вовсе. Мне удавалось коротко поспать во время переездов между Фонтенбло и Парижем.
Мой друг композитор Черепнин приехал на последнюю репетицию, чтобы посмотреть на нашу работу и послушать мою музыку. Конечно, это произошло именно тогда, когда господин Гурджиев сказал мне, что Мазурка звучит «слабо». Я не знал, что делать. В отчаянии я решил оставить музыку как есть, но добавил другую мелодию поверх нее. И я действительно почувствовал полное удовлетворение, когда после окончания репетиции Черепнин сказал мне, что все звучало замечательно.
В ночь перед генеральной репетицией все ковры, шкуры, тюфяки и даже фонтаны были перевезены из Учебного здания в театр. Фойе превратилось в азиатский дворец. Для зрителей приготовили разного рода восточные деликатесы, а фонтаны наполнили шампанским вместо воды. Ученики, не принимавшие участия в представлении, среди которых был английский дипломат, стояли у входа, одетые в костюмы, которые мы шили для «Битвы Магов». Движения были оценены по достоинству, но самую большую реакцию вызвала женщина, которая шла вокруг сцены с протянутыми руками. Аудитория начала кричать «Довольно! Довольно!», потому что они не могли понять, как можно было их держать протянутыми так долго.
Согласно рассказам, дошедшим до меня, один человек был недоволен представлением. Это был Эмиль Жак-Далькроз. Возможно потому, что все, что он видел, противоречило его собственной системе движений, которая была широко распространена. Здесь все было основано на совершенно другом принципе не-механичного движения, физическая работа развивалась одновременно с осознанностью и даже молитвой, как в Движениях дервишей.
Когда представление закончилось, я спросил господина Гурджиева: «Ну как все прошло?». Он посмотрел на меня с улыбкой и промолчал. Это дало мне сильный внутренний опыт, что в работе такого рода мы не ищем слов похвалы или поощрения. Мы должны выполнить задачу как можно лучше, не принимая во внимание, получаем ли мы похвалу или нет: такова цель. Господин Гурджиев так часто говорил: «Никогда не думай о результатах, просто делай».
На одном из последних представлений господин Гурджиев сидел в первом ряду. И во время одного из Движений он забрал у меня палочку и сам дирижировал всем Движением с пола.
На другом представлении, когда в самом конце господин Гурджиев закричал «Стоп!», ученики на сцене замерли в позах и удерживали их довольно долго. Затем господин Гурджиев опустил занавес, не сказав, что можно выйти из «стоп». Одна из учениц не смогла больше удерживать «стоп», и за опущенным занавесом господин Гурджиев строго отругал ее. Он сказал, что «стоп» не зависит от аудитории или занавеса…, что это Работа, и без указа учителя ее нельзя прекращать, что нужно удерживать неподвижность, даже если огонь охватит театр.
После последней демонстрации все ковры, фонтаны и другие вещи были возвращены в Приорэ. В тот год мы отпраздновали Рождество в канун Нового года. Заранее господин Гурджиев поехал в Париж купить богатые подарки для всех детей. Ужин проходил в Учебном здании. Были зажаренные целиком ягнята, молочные поросята, азиатские мясные блюда и восточные сладости. На пир было приглашено много французских гостей, среди которых были художники. Одного из них – я полагаю, это был Сутин – просто трясло от экзальтации. Я помню, спросил его, хотел ли бы он попробовать что-то еще, и он просто вскинул руки, как бы говоря, что не может найти слов, чтобы выразить свой восторг.
(Статья из книги «Oriental Suite»)
