СТАРЫЕ ВРЕМЕНА НА МИССИСИПИ

Вступительный комментарий Аркадия Ровнера:

 

Отрывок из замечательной книги Марка Твена «Старые времена на Миссисипи» не случайно был опубликован в изысканном калифорнийском журнале «Материал для размышлений», издававшемся издательством «Дальний Запад», основанным лордом Пентландом в 1966 году. Всего на свет появилось 15 номеров этого журнала, первый номер вышел в 1970 году, десятый номер был вручен мне в виде подарка лордом Пентландом в 1983 году, за год до его смерти. Журнал был небольшой и некоммерческий, расcчитанный на особого читателя, большинство его материалов было написано анонимными авторами. Это не был журнал, посвященный непосредственно Четвертому Пути и Гурджиевской Работе, но в то же время это был именно такой журнал, оказывающий косвенную помощь в Работе, касающийся важных тем, как будто далеких от фокуса интересов последователей Четвертого пути, но попадающий в самую сердцевину, в самый нерв вопроса.

 

Отрывок рассказывает о лоцманской науке, о школе, через которую прошел молодой подмастерье лоцмана, и особых требованиях, которые он осваивает на своем пути. «Лоцман в те дни был на свете единственным, ничем не стесненным, абсолютно независимым представителем человеческого рода, − пишет Марк Твен. − Короли — это лишь связанные по рукам и ногам слуги парламента и народа…, все поступки лоцмана были абсолютно свободны.» И далее: «Лоцман должен обладать хорошей памятью, но вот еще два качества высшего порядка, которыми он так же должен обладать: он должен уметь быстро соображать, быстро принимать решения, обладать хладнокровной спокойной отвагой, непоколебимой не при каких опасностях. Если у человека для начала есть хоть капля храбрости, он, став лоцманом, не будет теряться ни при какой опасности, угрожающей его судну. С сообразительностью дело обстоит, однако, не так просто. Сообразительность – дело ума; у человека должен быть основательный запас его или же он никогда не будет хорошим лоцманом.»

 

Прочитав эти строки и вдумавшись в них, узнаешь о духовной работе не меньше, чем познакомившись с самыми выдающимися текстами практиков Востока и Запада, а может быть и значительно больше, потому что их автор сам прошел через описанную им школу зрелости и научился тому, чему мы все вынуждены рано или поздно научиться сознательно и целеустремленно или − помимо нашей воли, потому что все духовные пути – это один путь, ведущий к единой цели. Проза Марка Твена это не туманная аллегория, а предельно лаконичный конкретный очерк такого пути.

 

***

 

Отрывки из книги Марка Твена «Старые времена на Миссисипи» (главы 7, 8, 9, 10 и 13), Нью-Йорк, 1896

 

«Поль Джонс» отправлялся в Сент-Луи. Я тщательно обдумал план осады моего лоцмана, и через три тяжелых дня он сдался. Он согласился обучить меня кораблевождению по Миссисипи – от Нью-Орлеана до Сент-Луи – за пятьсот долларов из первого жалованья, которое я получу после сдачи испытания. Я взялся за пустяковую задачу изучения большой Миссисипи, длина которой 1200-1300 миль, с доверчивой легкостью моего возраста. Представляй я себе ясно, чего я от себя требую, у меня не хватило бы смелости взяться за такое дело. Но я считал, что все, что требуется от лоцмана, это – держать судно посередине реки, и мне казалось, что это отнюдь не сложный фокус, принимая во внимание ее ширину.

 

Пароход вышел из Нью-Орлеана в четыре часа дня, и до восьми была «наша вахта». Мистер Биксби, мой начальник, «развернул» судно, провел его мимо кормы других пароходов, стоявших у мола, и сказал: «Ну-ка, возьми штурвал. Срежь кормы этих пароходов так аккуратно, как шкурку с яблока». Я взялся за штурвал, и пульс у меня дошел до ста ударов в минуту: мне казалось, что мы обдерем бока всех судов,- так близко мы проходили. Я затаил дыхание и начал отводить судно от этой опасности; о лоцмане, который не мог найти ничего лучшего, как подвергать нас такому риску, у меня сложилось особое мнение, но я был достаточно благоразумен, чтобы промолчать. Через полминуты между кораблями и «Поль-Джонсом» появилась безопасная широкая полоса воды, а еще через десять секунд я был позорно смещен, и мистер Биксби снова подверг нас опасности, так изругав меня за трусость, что мне казалось, будто с меня заживо сдирают кожу. Я был уязвлен, но не мог не любоваться легкостью и уверенностью, с которой мой начальник, небрежно перекладывая руль, срезал другие суда так близко, что катастрофа казалась неизбежной. Когда он немножко остыл, он объяснил мне, что тихое течение – ближе к берегу, а быстрое – к середине, поэтому мы должны держаться берега, идя против течения, и плыть посередине, идя по течению, чтобы использовать и то и другое. В душе я решил стать лоцманом, который ходит только вниз по течению, предоставив идти вверх по течению тем, кому не дорога жизнь.

 

Время от времени мистер Биксби обращал мое внимание на разные вещи. Он изрекал: «Это Мыс шестой мили». Я соглашался. Сведение вполне приятное, только я не совсем понимал, к чему оно. Лично для себя я в нем ничего интересного не находил. В другой раз он сказал: «Это Мыс двенадцатой мили». Все они лежали вровень с водой и казались мне друг на друга похожими, унылыми и неживописными. Я надеялся, что мистер Биксби переменит разговор. Но нет: он привязывался к какому-нибудь мысу, с любовью жался к берегу, а потом заявлял: «Ну, тихая вода тут, у этих деревьев, кончается, теперь давай переходить». И он шел наперерез. Раза два он давал мне штурвал, но мне не везло: то я чуть не отхватывал кусок сахарной плантации, то залезал слишком далеко от берега, и сразу впадал в немилость и бывал всячески изруган. Наконец, вахта кончилась, мы поужинали и легли спать. В полночь свет фонаря ударил мне в глаза, и ночной вахтер сказал:

 

— Эй, выметайся!

 

И ушел. Я никак не мог понять, что значит этот странный поступок; поэтому, даже не пытаясь разобрать, в чем дело, я снова заснул. Однако довольно скоро он опять вернулся и на этот раз был уже зол. Я рассердился и сказал:

 

— Что вы тут ходите и мешаете мне среди ночи? Теперь я всю ночь не смогу заснуть.

 

— Ну, знаешь, это, действительно, черт знает что!- сказал сторож.

 

В это время как раз возвращалась с вахты «смена», и я услышал грубый смех и замечания: «Эй, сторож, ты нового щенка еще не вытащил? Ишь, какой он нежный! Дайка ему пососать сахарку в тряпочке да пошли за нянькой, пусть она его побаюкает».

 

В это время появился мистер Биксби. Не прошло и минуты, как я уже поднимался по трапу лоцманской рубки, причем, только часть одежды была на мне, а остальную я нес в руках. Мистер Биксби шел за мной по пятам, делая соответствующие комментарии. Это было нечто совсем новое – вставать среди ночи и становиться на работу. Об этой подробности лоцманской профессии я никогда не подозревал. Я знал, что пароходы идут всю ночь, но как-то не соображал, что кому-то надо же вылезать из теплой постели, чтобы вести их. Я начал побаиваться, что быть лоцманом – это вовсе не так романтично, как я воображал себе; сейчас это показалось мне весьма реальным и требующим настоящего труда.

 

Ночь была довольно тусклая, хотя немало звезд виднелось на небе. Высокий помощник стоял у руля; он навел старую подзорную трубу на какую-то звезду и вел судно прямо посередине реки. Расстояние между обеими берегами было не больше полумили. Но они казались удивительно далекими друг от друга, очень неясными и смутными.

 

Мистер Биксби повел судно к берегу и скоро подошел к нему, как сделал бы это среди бела дня. И не только причалил, но и пел при этом:

 

«Отец небесный, заря угасает» и т. д. Мне казалось, что я вручил свою жизнь исключительно беззастенчивому мошеннику. Вдруг он повернулся ко мне и спросил:

 

— Как называется первый мыс выше Нью-Орлеана?

 

Я был доволен, что могу ответить быстро, и так и сделал. Я сразу сказал, что не знаю.

 

— Не знаешь?

 

Этот тон меня уничтожил. Сразу я почувствовал себя неважно. Но пришлось повторить то же самое.

 

— Хорош, нечего сказать,- проговорил мистер Биксби: — а следующий мыс как называется?

 

Я опять не знал.

 

— Ну, это уже чересчур! Назови мне хотя бы какой-нибудь мыс или место, которое я тебе назвал!

 

Я немного подумал и, наконец, сознался, что не могу ничего назвать.

 

— Ну, послушай, с какого места выше Мыса двенадцатой мили ты начинаешь пересекать реку?

 

— Я… я не знаю.

 

— Не зна-аю, — передразнил он мой нерешительный голос.- А что же ты вообщезнаешь?

 

— Я… я кажется, ничего.

 

— Клянусь тенью великого Цезаря, я тебе верю! Ты самый тупой болван, какого я когда-либо видел или о котором слышал, помоги мне пророк Моисей. И подумать, что ты хочешь быть лоцманом! Да ты корову по лугу не сумеешь провести!

 

Ну и здорово же он разозлился! Человек он был нервный и так метался у своего штурвала, будто под ним был раскаленный пол. Он весь просто кипел, и то сдерживался, то снова прорывался и ругал меня вовсю.

 

— Слушай-ка, а зачем, по-твоему, я тебе назвал эти мысы?

 

Дрожа, я начал соображать, и вдруг бес-искуситель подбил меня.

 

— Ну… ну… я думал, что вы говорите это просто… ну, чтобы поразвлечь меня.

 

Быку показали красную тряпку! Биксби так бушевал и бесился (пересекая в то же время реку), что совсем ослеп от ярости и налетел на рулевое весло торговой баржи. Ясно, что на него посыпалась самая раскаленная ругань. Вряд ли был когда-нибудь человек так благодарен за это, как мистер Биксби. Его переполняла злость, а тут были люди, которые могли отвечать. Он открыл окошко, высунул голову, и полились такие потоки брани, каких я никогда в жизни не слыхивал. Чем дальше и слабее доносились голоса с баржи, тем громче кричал мистер Биксби, тем полновеснее становились его эпитеты. Когда он, наконец, закрыл окно, оказалось, что он выдохся. Из него уже нельзя было бы выудить даже того ничтожного запаса ругательства, который потребовался бы, чтобы смутить вашу матушку. Вдруг он сказал мне самым кротким голосом:

 

— Ты, мальчик, заведи себе записную книжечку, и каждый раз, когда я тебе что-нибудь говорю, сразу все записывай. Лоцманом можно стать только так: надо всю реку вызубрить наизусть. Надо знать ее, как азбуку!

 

После весьма нудного периода зубрежки я, наконец, вбил себе в голову всякие острова, города, перекаты, мысы и повороты, но, по правде сказать, все эти названия были до смешного безжизненной грудой. Однако благодаря тому, что я мог с закрытыми глазами отбарабанить подряд длиннейший список этих названий, пропуская не больше десяти миль из каждых пятидесяти, я почувствовал, что могу провести судно к Орлеану, если сумею проскочить эти малые пропуски. Но, конечно, стоило мне только самодовольно задирать нос, как мистер Биксби выдумывал что-нибудь, чтобы сбить с меня спесь. Однажды он внезапно обратился ко мне с ядовитым вопросом:

 

-Какую форму имеет Ореховая излучина?

 

Он с одинаковым успехом мог спросить у меня мнение моей бабушки о протоплазме. Я почтительно подумал и сказал, что вообще не знал о том, что Ореховая излучина имеет какую-то особенную форму. Вспыльчивый начальник мой, конечно, сразу воспламенился и пошел обстреливать меня нелестными эпитетами, покуда запас их у него не истощился. Я уже давно знал из опыта, что запас снарядов у него — ограниченный и что, израсходовав их, он тотчас же превратится в добродушного старого ворчуна, не чуждого даже угрызений совести. Впрочем, я говорю «старого» просто ласкательно, — ему было не больше тридцати четырех лет. Я ждал. Он, наконец, проговорил:

 

— Ты, мальчик, обязан безупречно знать вид всей реки. Только зная его, и можно править темной ночью. Ведь все остальные признаки стираются, исчезают. Помни, однако, что ночью формы не те же, что днем.

 

— Да как же я их тогда заучу?

 

— А как ты дома ходишь в темноте в передней? Просто потому, что знаешь ее форму. Ведь видеть ты ничего не можешь?

 

— Вы хотите сказать, что я должен знать всю бездну незаметных изменений в очертаниях берегов этой бесконечной реки так же хорошо, как знаю переднюю в своем доме?

 

— Клянусь честью, ты должен знать их лучше, чем знает каждый человек собственную переднюю!

 

— Ну, тогда лучше мне умереть.

 

— Знаешь, я, конечно, не хочу тебя обескураживать, но…

 

— Да уж валите все сразу, не все ли равно, — сейчас я узнаю или потом!

 

— Видишь ли, выучить это нужно обязательно: никак от этого не избавиться. В ясную звездную ночь силуэты бывают такие черные, что если ты не будешь знать береговых очертаний безукоризненно, — ты будешь отскакивать от каждой балки, принимая черный контур ее за мыс; ровно каждые пятнадцать минут ты будешь пугаться насмерть. Ты будешь держаться в пятидесяти ярдах от него. Пусть ты не можешь различить выступ, но ты точно знаешь, где он, — очертания реки тебе об этом говорят, когда ты к нему приближаешься. А потом, возьми совсем темные ночи. В абсолютно темную ночь река выглядит совсем иначе, чем в звездную. Все берега кажутся прямыми, хотя и туманными линиями; и ты бы принимал их за прямые линии, но ты не так прост. Ты смело ведешь судно на что-то, кажущееся непроницаемой отвесной стеной (зная отлично, что на самом деле там поворот), — и стена пропускает тебя. А потом, эти серые туманы… Ты возьми ночь, когда стоит этакий жуткий, мокрый серый туман, когда берег вообще не имеет никаких очертаний. Этот туман собьет с толку, запутает самого старого, самого опытного в мире человека. Да и к тому же еще изменчивое лунное освещение: оно тоже придает реке совершенно другой облик. Видишь ли…

 

— О, пожалуйста, не говорите больше ничего; неужели я должен вызубрить все очертания этой реки с этим полумиллионом изменений? Да, ведь усвоив этот груз, горбатым станешь!

 

— Нет, ты только изучи и запомни их так, чтобы ты мог вести судно по тем очертаниям, которые у тебя в голове, а не по тем, которые перед глазами.

 

— Ладно, я попробую: но, по крайней мере, когда я их выучу, смогу я положиться на них или нет? Встанут ли они всегда такими, без всяких фокусов?

 

Прежде чем мистер Биксби ответил, мистер У. пришел сменить его и сказал:

 

— Биксби, ты будь повнимательней у Президентова острова и вообще выше района «Старой наседки с цыплятами». Берега размываются совершенно. Не узнать уже реки над Сороковым мысом! Сейчас там можно провести судно между берегом и старой корягой.

 

Тем самым я получил ответ не свой вопрос: бесконечные берега все время меняли свои очертания. Я снова повержен был в прах. Две вещи стали мне абсолютно ясны: во-первых, для того, чтобы стать лоцманом, человек должен усвоить больше, чем это любому человеку дано; и, во-вторых, что все это усвоенное нужно переучивать каждые двадцать четыре часа.

 

***

 

Я взялся за работу и стал изучать очертания реки; но из всех скользких, неуловимых явлений, которые я когда-либо пытался уловить и закрепить в памяти, река была самым скользким явлением, самым неуловимым. Я впивался глазами в острый, лесистый мыс, выдававшийся в реку в нескольких милях передо мной, и старался тщательно запечатлеть его очертания в своем мозгу; но как только я начинал, к своему удовлетворению, достигать цели, мы уже подходили к мысу, и эта проклятая штука начинала таять и сливаться с берегом. Когда попадалась резко выделявшаяся коряга на самом выступе мыса, — она, как только мы к ней приближались, незаметно сливалась с лесом, расположенным на совершенно ровном берегу. Ни один заметный холм не сохранял своих очертаний так, чтобы я успевал выяснить какой он формы; нет: он так менялся, так расплывался, как если бы был масляным и находился в самом жарком месте тропиков. Ни один предмет не сохранил тех очертаний, какие у него были, когда я шел вверх по течению. Я упомянул об этих маленьких затруднениях мистеру Биксби. Он сказал:

 

— Вот в этом гвоздь всей науки. Если бы очертания не менялись каждые три минуты, то от них не было бы никакого толку. Возьми, например, вот это место, где мы сейчас: пока вон тот холм – просто одиночный холм, я могу идти напрямик своим путем, но как только он на вершине расходится в виде римской цифры пять, — я знаю, что мне надо сразу же лечь на левый борт, иначе я выпущу из нашего судна все внутренности, а в тот миг, когда одна вилка этой цифры заходит на другую, я должен сплясать на правый борт, не то выйдет инцидент с одной знакомой корягой – она выхватит киль у нашего парохода, как щепку из твоих рук. Если бы вон тот холм не менял очертаний в темные ночи, — это место превратилось бы через год в жуткое кладбище затонувших судов!

 

Мне стало ясно, что надо изучить очертания реки во всех возможных направлениях – вверх ногами, шиворот на выворот, наизнанку, задом наперед, а кроме того, знать, что делать в темные ночи, когда у этой реки отсутствуют какие бы то ни было очертания. И я взялся за это дело; с течением времени я начал извлекать пользу из этой запутанной учебы, и моя самоуверенность снова подняла было голову, но мистер Биксби всегда наготове, чтобы поставить меня в тупик. Начал он, примерно, в таком духе:

 

— Сколько воды у нас было на среднем пароходе «Дыры в стенке», во время предпоследнего плавания?

 

Я принял эти слова за личное оскорбление. Я сказал:

 

— В каждом рейсе – и вверх и вниз – измерители битый час что-то выпевают в этом путаном месте. Как же вы хотите, чтобы я запомнил всю эту мешанину?

 

— Мой мальчик, тебе это придется изучить. Ты должен знать каждую точку, каждый промер на мелком месте во всех пятистах мелководных местах, которые лежат между Сент-Луи и Нью-Орлеаном. И ты не должен спутывать мелководные промеры и отметки одного мелкого места с другим, потому что они часто непохожи. Запоминай их по отдельности.

 

Когда я пришел в себя, я сказал:

 

— Когда я добьюсь того, чтобы все это упомнить, я, наверное, сумею воскрешать покойников, — а тогда мне уже не придется служить ради заработка лоцманом. Я хочу от этого дела отказаться. Дайте мне помойное ведро и щетку, — я только в уборщики гожусь. Не хватает у меня ума, чтобы стать лоцманом; тут столько мозгов нужно, что такого груза на плечах не выдержать – разве что на костыли опереться!

 

— Ну, это ты брось! Раз я сказал, что обучу человека речному делу, значит, обучу. И можешь быть уверен, — я его или выучу, или убью!

 

Спорить с таким человеком было бесполезно. Я доотказа напряг свою память, постепенно стал запоминать даже мелкие места и бесчисленные знаки проходов. Однако ничто от этого не изменилось, стоило мне выучить одну запутанную штуку, как тотчас же возникала другая. Я часто видел лоцманов, которые смотрели на воду и делали вид, будто читают ее, как книгу; но это была книга, мне ничего не говорившая. И все же пришло, наконец, время, когда мистеру Биксби показалось, что я уже достаточно продвинулся вперед, чтобы выдержать урок по чтению реки. Начал он так:

 

— Видишь на поверхности воды вон ту длинную, вбок убегающую полосу? Это – перекат. Больше того – это крутой перекат. Под ним песчаный вал, гладкий, как стена дома. Около него – глубоко, а над ним воды – чуть-чуть. Если ты на него налетишь – разобьешь судно вдребезги. Видишь место, где эта линия у верхнего конца завивается и сходит на нет?

 

— Да, сэр.

 

— Это глубокое место – начало переката. Там ты можешь пройти без всяких аварий. Ну, теперь поворачивай и иди вдоль переката – там безопасно, течение слабое.

 

Я повел судно вдоль переката, пока не дошел до ряби на воде. Тогда мистер Биксби проговорил:

 

— Ну, теперь будь начеку! Подожди, пока я скажу. Он не захочет пересекать перекат, — пароходы ненавидят мелкие места. Держи крепко – подожди,подожди, — крепко держи его в руках! Ну, теперь – крути! Бери, бери резче!

 

Он схватил штурвал с другой стороны и помог мне круто повернуть и удержать его. Судно сопротивлялось, судно не слушалось, но все же дало крен на левый борт, прошло через риф, оставляя за собой длинную, сердито бурлящую полосу воды.

 

— Ну, теперь следи за ним; следи за ним как за кошкой, не то он от тебя удерет. Если он будет сопротивляться и румпель, дрогнув, мелко затрясется, — ты его чуть-чуть отпусти; ночью по этому признаку можно узнать мелководье. Но ты его все-таки понемногу направляй к мысу: под каждым мысом обязательно есть отмель, потому что там вода завихривается и осаживает песок. Видишь тонкие черточки на воде, видишь – расходятся веером? Все это – мелкие пороги. Ты их не должен задевать, только срезай поближе. Ну, теперь, гляди, гляди в оба! Не топчись ты на одном гладком месте: тут нет и девяти футов. Вот он и не хочет идти. Он уже учуял мель; говорю тебе – смотри в оба! Куда тебя несет? Крути руль направо! Живее! Задний ход, давай полный назад!

 

Затрещали звонки, и машина тотчас же ответила, выпустив далеко за корму белые клубы пара; однако было уже поздно. Пароход, действительно, «учуял» мель; пенные полосы, выходившие из-под колес, внезапно исчезли, широкая мертвая зыбь образовалась перед носом, судно дало резкий крен налево и пошло к берегу так, точно его напугали до смерти. Мы были за добрую милю от того места, где нам следовало находиться, когда, наконец, снова взяли судно в руки. Во время дневной вахты на следующий день мистер Биксби спросил меня – знаю ли я, как вести судно на протяжении ближайших миль. Я ответил:

 

— Идти в первую излучину за мысом, обойти следующую, держать нижний конец Хиггинсовой лесопильни, пересечь прямо…

 

— Хорошо. Я вернусь прежде, чем ты дойдешь до следующего поворота.

 

Но он не вернулся. Он все еще был внизу, когда я завернул и вошел в часть реки, относительно которой несколько сомневался. Я не знал, что мистер Биксби прячется за трубой, чтобы посмотреть, как я справлюсь. Я весело шел вперед и гордился все больше и больше, потому что он никогда не оставлял так долго пароход в полном моем распоряжении. Я даже рискнул «отпустить» судно, бросил штурвал совсем и, хвастливо повернувшись к нему спиной, рассматривал лотовые метки, мурлыча песенку с той легкой небрежностью, которой я с такой завистью любовался, наблюдая за мистером Биксби и другими лоцманами. Один раз я чересчур засмотрелся в сторону, и, когда обернулся, у меня так подскочило сердце, что, не стисни я зубы, оно бы попросту выскочило к чертям: один из этих страшных крутых перекатов вплотную подходил к носу парохода. Я сразу потерял голову, я забыл, где я, у меня пересохло в горле, и я не мог вздохнуть; я стал вертеть штурвал с такой скоростью, что спицы его слились в сплошную паутину; пароход послушался и круто повернул от переката, но перекат пошел за ним! Я удирал, а он шел передо мной – прямо перед нашим носом! Я не видел, куда иду, — я просто удирал. Страшная катастрофа была неизбежна. Куда же пропал этот злодей? Если я дерзну дать сигнал, меня вышвырнут за борт. Но лучше это, чем загубить пароход. И в слепом отчаянии я поднял такой тарарам, какого еще, наверно, ни один механик не слышал. Повинуясь бешеным сигналам, машина круто дала задний ход, и я совсем обезумел. Мы чуть не врезались в кусты противоположного берега. И в это время мистер Биксби спокойно вышел на верхнюю палубу. Мое сердце переполнилось благодарностью к нему, мое отчаяние исчезло. Я чувствовал бы себя спокойно и на краю Ниагары, стой мистер Биксби на палубе. Он кротко и ласково вынул зубочистку изо рта, держа ее между пальцами, как сигарету, — а мы в это время как раз собирались взобраться на большое дерево, возвышавшееся над водой, и пассажиры толпились на корме как крысы, — и, не повышая голоса, скомандовал: «Застопорить штирборт! Застопорить бакборт! Задний ход!»

 

Судно нерешительно остановилось, на одно ужасное мгновенье зарылось носом в ветки и медленно стало отходить.

 

— Стопори правую! Дай правой вперед! Теперь стопори левую! Дай левой вперед! Веди на отмель!

 

И я поплыл, безмятежный как ясное летнее утро.

 

— Когда тебе надо сделать остановку, милый мой, ты должен трижды ударить в колокол перед тем, как приставать, чтобы механики могли подготовиться.

 

Я покраснел от этой насмешки и сказал, что остановки не было.

 

— Ага! Значит, ты шел брать топливо! Да ведь вахтерный тебе скажет, когда ему надо брать дрова!

 

Я почувствовал себя еще более уничтоженным и сказал, что шел не за топливом.

 

— Вот как? Ну, так что же тебе могло понадобиться здесь, в этой излучине? Ты видел когда-нибудь, чтоб пароход проходил в этом месте реки, по этой излучине?

 

— Нет, сэр, и я не шел по ней. Я уходил от крутого переката.

 

— Это был вовсе не крутой перекат; тут на три мили кругом нет ни одного переката.

 

— Но я его видел. Он был такой же крутой, как этот вон.

 

— Да, именно. Ну-ка, иди через него!

 

— Вы это приказываете?

 

— Да, бери его.

 

— Если я оскандалюсь, лучше мне умереть!

 

— Ладно, я беру ответственность на себя.

 

Теперь я так же старался угробить пароход, как только что старался спасти его. Я мысленно повторил данный мне приказ, чтобы не забыть его на допросе, и прямо пошел на перекат. Когда он исчез под нашим килем, я затаил дыхание; но мы проскользнули по нему, как по маслу.

 

— Ну вот, теперь ты видишь разницу? Это была простая рябь от ветра. Это ветер обманывает.

 

— Да, вижу, но ведь она в точности похожа на настоящий перекат. Как же тут разобраться?

 

— Не могу тебе сказать. Со временем ты будешь в них разбираться, но не сможешь сказать, почему и как.

 

И это оказалось правдой. Со временем поверхность воды стала чудесной книгой; она была мертва для несведущего пассажира, но со мной говорила без утайки, раскрывая свои самые сокровенные тайны с такой ясностью, будто говорила живым голосом. И книга эта была не такой книгой, которую можно прочесть и бросить, — нет, каждый день открывал в ней новое. На протяжении всех долгих двенадцати сотен миль не было не одной страницы, лишенной интереса, ни одной, которую можно было бы пропустить без ущерба, ни одной, от которой хотелось бы оторваться, в расчете провести время повеселее. Из книг, написанных людьми, не было еще ни одной такой чудесной, ни одной, в которой был бы такой захватывающий, неустанный, блистательно обновляющийся при перечитывании интерес. Пассажир, не умеющий читать ее, мог быть очарован какой-нибудь особенной, еле уловимой рябью (если только он не проглядел ее совсем); но для лоцмана это были строки, написанные курсивом; больше того – это была надпись крупными буквами, с целым рядом кричащих восклицательных знаков, потому что та рябь означала, что здесь, под водой – потонувшее судно или скала и что как то, так и другое могут угробить наипрочнейшее из когда-либо плававших судов. Это одно из самых примитивных, самых беглых указаний, даваемых водой, но для глаза лоцмана оно самое тревожное. Действительно, пассажир, не умеющий читать эту книгу, не видит в ней ничего, кроме красивых иллюстраций, набросанных солнцем и облаками, тогда как для опытного глаза это были вовсе не иллюстрации, а текст, в высшей степени серьезный и угрожающий. Теперь, когда я овладел языком воды и до мельчайшей черточки, как азбуку, усвоил все, сопряженное с великой рекой, я приобрел много ценного. Но в то же время я утратил что-то. То, чего уже никогда в жизни не вернешь. Вся прелесть, вся красота и поэзия величавой реки исчезла!

 

Тот, кто оказал мне любезность прочитать предыдущие главы, вероятно, удивлен, что я так подробно, как настоящую науку, разбираю лоцманское дело. Но в этом и заключалась основная задача предыдущих глав, и я еще не совсем ее выполнил: мне хочется самыми наглядными, но и самыми кропотливыми способами показать вам, насколько эта наука чудесна. Морские фарватеры обозначены буйками и маяками, и научиться идти по ним относительно нетрудно; реки с твердым каменистым дном меняют свои русла очень медленно, и можно поэтому изучить их без малого раз и навсегда; но лоцманство на таких огромных потоках, как Миссисипи и Миссури, — это совсем другое дело: их наносные берега, обваливаясь, вечно меняются, подводные коряги постоянно стремятся переместиться, песчаные отмели все время меняют очертания, фарватеры вечно увертываются и перемещаются; приходится в любую темноту, в любую погоду идти навстречу препятствиям без единого буйка или маяка, потому что на протяжении трех-четырех тысяч миль этой коварной реки ни одного буйка, ни одного маяка нет. Моим оправданием в том, что я так распространяюсь об этой великой науке, является то, что из людей, практически знающих лоцманское дело, наверное, еще никто не написал о нем ни слова. Будь эта тема избита, я считал бы себя обязанным щадить читателя; но поскольку она совершенно нова, я и решился отвести ее такое место.

 

***

 

Но я отвлекся от того, о чем собрался писать, а я хотел еще плотнее, чем в предыдущих главах, рассказать об особых требованиях лоцманской науки. Прежде всего, есть одно качество, которое лоцман должен в себе непрестанно воспитывать, пока оно не достигнет абсолютного совершенства. Это качество – память. Он не должен допускать, чтобы ему казалось то или иное, он все должензнать наверняка, потому что кораблевождение – одна из тончайших наук. С каким презрением смотрели в те времена на лоцмана, который решался употреблять в разговоре неубедительное «я полагаю» вместо безапелляционного: «я знаю!» Нелегко себе представить, какая это огромная вещь – знать каждую пустячную мелочь на протяжении всех тысячи двухсот миль реки, и знать с абсолютной точностью. Если вы возьмете самую длинную улицу в Нью-Йорке и исходите ее вдоль поперек, терпеливо запоминая все ее приметы, пока не будете знать каждый дом, и окно, и дверь, и фонарный столб, словом, все до последней мелочи наизусть; если вы будете знать все это так точно, чтобы сразу сказать, что перед вами, если вас наугад поставят где-нибудь посреди улицы в чернильно-темную ночь, — вы сможете составить себе некоторое представление о количестве и точности тех сведений, которые накопил лоцман, державший в памяти всю реку Миссисипи. А если вы пойдете дальше и изучите каждый перекресток, вид, размер и расположение каждой тумбы на перекрестке, и сколько, когда и какой глубины бывает грязи во всех этих бесчисленных местах, вы составите себе представление о том, что должен знать лоцман, чтобы вести пароход по Миссисипи без аварий. А потом, если вы возьмете половину всех вывесок на этой улице, и, раз в месяц перемещая их, все-таки ухитритесь узнавать их на новом месте, в темные ночи, всегда следя за этими изменениями и не делая ошибок, — вы поймете, какой безукоризненной памяти требует от лоцмана коварная Миссисипи.

 

Я считаю, что память лоцмана – одна из самых изумительных вещей на свете. Знать на память Ветхий и Новый завет и уметь без запинки читать их наизусть с начала до конца, или сзади наперед, или же любой стих с любого места книги процитировать наизусть вперед и назад и ни разу не сбиться и не сделать ошибки – это не такой уж чудовищный запас, не такая уж необычайная виртуозность по сравнению с запасом знаний лоцмана и с его виртуозной способностью маневрировать ими. Я нарочно привожу такое сравнение и считаю, что ничуть не преувеличиваю. Многие скажут, что сравнение взято слишком сильное, многие, но только не лоцманы.

 

А как легко, как непринужденно работает память лоцмана! Как спокойно и без напряжения, как бессознательно накапливает она обширные запасы знаний, час за часом, изо дня в день, — и никогда ничего не теряет, ничем не пренебрегает из этого ценного баланса. Возьмем пример. Пусть лотовый кричит: «Два с половиной, два с половиной, два с половиной!», пока эти возгласы не станут монотонными, как тиканье часов; пусть в это время идет разговор, и лоцман принимает в нем участие и сознательно уже не слушает лотового; и посреди бесконечных выкриков «Два с половиной» лотовый, хотя бы раз, ничуть не повышая голоса, крикнет «Два с четвертью» и снова затвердит свое «Два с половиной», как раньше, — через две-три недели лоцман точно опишет вам, какое положение проход занимал на реке, когда выкрикнули «Два с четвертью», и даст вам такое количество опознавательных знаков и по килю, и по корме, и по бортам, что вы сами легко смогли бы поставить судно на указанное место. Выкрик «Два с четвертью» совершенно не отвлек его мысли от разговора, но его натренированная память мгновенно запечатлела все направления, отметила изменения глубины и отложила все важнейшие детали для будущих справок, совершенно без участия его сознания. Если бы вы шли с товарищем и разговаривали, а другой в это время, идя рядом, повторял бы без конца монотонно звук «А», квартала два подряд, а потом вдруг вставил бы «Р», вот так: А.А.А.А.А.А.А.А.Р.А.А. и так далее, и на «Р» не сделал бы никакого ударения, вы бы, конечно, не смогли через две-три недели сказать, что он сказал «Р», и не смогли бы рассказать мимо каких предметов вы проходили, когда он произнес это «Р». Но вы бы смогли это сделать, если бы терпеливо и тщательно упражняли свою память так, чтобы это делалось механически.

 

Наделите человека достаточно хорошей памятью, и лоцманское дело разовьет ее до совершенно колоссальных размеров. Но… только в той области, в которой она ежедневно тренируется. Придет время, когда человек невольно будет замечать вехи и промеры, а его память удерживать все замеченное, как в тисках. Но спросите этого самого человека днем, что он ел за завтраком, и — десять шансов против одного, что он не сможет вам ответить. Удивительные вещи можно сделать с человеческой памятью, если посвятить ее одной какой-нибудь отрасли дела!

 

***

 

Лоцман должен обладать хорошей памятью, но вот еще два качества высшего порядка, которыми он так же должен обладать: он должен уметь быстро соображать, быстро принимать решения, обладать хладнокровной спокойной отвагой, непоколебимой не при каких опасностях. Если у человека для начала есть хоть капля храбрости, он, став лоцманом, не будет теряться ни при какой опасности, угрожающей его судну. С сообразительностью дело обстоит, однако, не так просто. Сообразительность – дело ума; у человека должен быть основательный запас его или же он никогда не будет хорошим лоцманом.

Back To Top